* * *
Бог Огненная Катышка уже давно завалился в свое гнездо и глядел там Смертные Виденья; жадная темнота уже подлизала с неба последние капли Катышкиной крови; а старый Четыре Уха все плевал да швырялся камнями вслед улетевшему богу воды, которая падает с мохнатого неба.
Вонючий помётный бог! И все мокрые боги – помётные и вонючие!
Четыре-то Уха думал, что это Катышка – вонючий помет вонючего ползуна; думал, что Катышка поубивал мокрых богов! А оказалось, один из мертвых богов живой. Наверное, и все они живы. Наверное, они – жалкие помётные трусы – все вместе испугались одного-единственного Катышку и спрятались. Или они просто обленились и не хотят делать нужное?
Гхр-р-р-ры!!!
Хоть так, хоть иначе, но это вовсе не из-за бога Огненная Катышка, а из-за их, мокрых, лени или трусости сдохла вся рыба, и Четыре Уха приходится есть жесткое мясо, которое вынимает зубы.
Ничего, подождите еще, вонючие ползуны!
Четыре Уха в следующей жизни обязательно выследит и убьет помётного бога воды, падающей с мохнатого неба. Убьет, убьет. Но не сразу – сперва старый Четыре Уха заставит его рассказать, где прячутся остальные вонючие помётные ползуны, называемые мокрыми богами.
Кир Булычев
Снегурочка
Я только раз видел, как погибает корабль. Другие этого никогда не видели.
Это не страшно, потому что ты не успеваешь мысленно перенестись туда и ощутить все по отношению к себе. Мы смотрели с мостика, как они пытались опуститься на планетку. И казалось, что это им удается. Но скорость все-таки была слишком велика.
Корабль коснулся дна пологой впадины и, вместо того чтобы замереть, продолжал двигаться, словно хотел спрятаться внутрь камня. Но каменное ложе не пожелало поддаться металлу, и корабль начал расползаться, словно капля, упавшая на стекло. Движение его замедлялось, только мелкими брызгами, лениво и беззвучно, какие-то части его отделялись от основной массы корабля и черными точками взлетали над долиной, разыскивая удобные места для того, чтобы улечься и замереть. А потом это бесконечное движение, продолжавшееся около минуты, прекратилось. Корабль был мертв, и только тогда мое сознание с опозданием реконструировало грохот лопающихся переборок, стоны рвущегося металла, вой воздуха, кристалликами оседающего на стенах. Живые существа, которые там только что были, наверно, успели услышать лишь начало этих звуков.
На экране лежало многократно увеличенное лопнувшее черное яйцо, и потеки замерзшего белка причудливым бордюром окружали его.
– Все, – сказал кто-то.
Мы приняли сигнал бедствия и почти успели к ним на помощь. И увидели его гибель.
Вблизи, когда мы спустили катер и вышли к долине, зрелище приобрело должные масштабы и трагичность, происходящую оттого, что ты можешь примерить случившееся по себе. Черные точки превратились в лоскуты металла размером с волейбольную площадку, части двигателей, дюзы и куски тормозных колонн – поломанные игрушки гиганта. Казалось, что, когда корабль, растрескиваясь, вжимался в скалы, кто-то запустил лапу внутрь и выпотрошил его.
Метрах в пятидесяти от корабля мы нашли девушку. Она была в скафандре – они все, кроме капитана и вахтенных, успели надеть скафандры. Видно, девушка оказалась вблизи люка, вырванного при ударе. Ее выбросило из корабля, как пузырек воздуха вылетает из бокала с нарзаном. То, что она осталась жива, относится к фантастическим случайностям, которые беспрестанно повторяются с того момента, когда человек впервые поднялся в воздух. Люди вываливались из самолетов с высоты в пять километров и умудрялись упасть на крутой заснеженный склон или на вершины сосен, отделываясь царапинами и синяками.
Мы принесли ее на катер, она была в шоке, и доктор Стрешний не позволил мне снять с нее шлем, хотя каждый из нас понимал, что, если мы не окажем помощи, она может умереть. Доктор был прав. Мы не знали состава их атмосферы и не знали, какие смертоносные для нас, но безвредные для нее вирусы благоденствуют на ее белых, блестящих, коротко стриженных волосах.
Теперь следует сказать, как выглядела эта девушка и почему опасения доктора показались мне, да и не только мне, преувеличенными и даже несерьезными. Мы привыкли связывать опасность с существами, неприятными нашему глазу. Еще в двадцатом веке один психолог утверждал, что может предложить надежное испытание для космонавта, уходящего к дальним планетам. Надо только спросить его, что он будет делать, если встретится с шестиметровым пауком отвратительного вида. Первой, инстинктивной реакцией испытуемого было извлечь бластер и всадить в паука весь заряд. Паук же мог оказаться бродящим в одиночестве местным поэтом, исполняющим обязанности непременного секретаря добровольного общества защиты мелких птах и кузнечиков.
Ждать подвоха со стороны тоненькой девушки, длинные ресницы которой бросали тень на бледные нежные щеки, при взгляде на лицо которой любого из нас охватывало необоримое желание увидеть, какого же цвета у нее глаза, ждать от этой девушки подвоха, даже в виде вирусов, было как-то не по-мужски.
Этого никто не сказал, и я не сказал тоже, но у меня такое впечатление, что доктор Стрешний чувствовал себя мелким подлецом, чиновником, который ради буквы инструкций отказывает беспомощному посетителю.
Я не видел, как доктор дезинфицировал тончайшие щупы, чтобы ввести их сквозь ткань скафандра и набрать пробы воздуха. И не знал, каковы результаты его трудов, потому что мы снова ушли к кораблю, чтобы забраться внутрь и снова отыскать чудо – еще кого-то, оставшегося в живых. Это было бессмысленным занятием – из тех бессмысленных занятий, которые нельзя бросить, не доведя до конца.
– Плохо дело, – сказал доктор. Мы услышали его слова, когда пытались взобраться внутрь корабля. Это было нелегко, потому что его помятая стена нависала над нами, как футбольный мяч над мухами.
– Что с ней? – спросил я.
– Она еще жива, – сказал доктор. – Но мы ничем ей не сможем помочь. Она Снегурочка.
Наш доктор склонен к поэтическим сравнениям, но их прозрачность не всегда понятна непосвященному.
– Мы привыкли, – продолжал доктор, и хотя его голос звучал у меня в наушниках, словно он обращался ко мне, я знал, что говорит он в основном для тех, кто окружает его в каюте катера. – Мы привыкли, что основой жизни служит вода. У нее аммиак.
Значение его слов дошло до меня не сразу. До остальных тоже.
– При земном давлении, – сказал доктор, – аммиак кипит при минус 33, а замерзает при минус 78 градусах.
Тогда все стало ясно.
А так как в наушниках было тихо, я представил, как они смотрят на девушку, ставшую для них фантомом, который может превратиться в облако пара, стоит лишь ей снять шлем…
Штурман Бауэр рассуждал вслух, не вовремя демонстрируя эрудицию:
– Теоретически предсказуемо. Атомный вес молекулы аммиака 17, воды – 18. Теплоемкость у них почти одинаковая. Аммиак так же легко, как вода, теряет ион водорода. В общем, универсальный растворитель.
