— У меня есть апельсиновый сок и имбирный эль.
— От имбирного эля не откажусь.
Он пошел за элем, а она сидела, грызя кончик большого пальца, убеждала себя прекратить это занятие, но не могла остановиться. Во всяком случае, к черту он ее не послал.
Получив от него холодный стакан, спросила:
— Рубен, что я сделала не так? Я без понятия. Что, скажи на милость, плохого в том, чтобы целовать ту сторону твоего лица? Это все ты. Я только как бы, понимаешь, признавала это. Как часть тебя.
Он присел рядом с нею, на самый край дивана уселся, как всегда делал, когда что-то вызывало в нем ощущение неудобства. Вот видите, он не был полным чужаком. Уж это-то она понимала.
— Не уверен, что смогу это объяснить.
— Знаешь, что мне Тревор сказал? Он сказал, что ты посоветовал ему лучше не притворяться, будто не замечаешь, потому как это все равно ничуточки тебя не проведет. И, знаешь, когда он это сказал, все встало на свои места. Я подумала: елки-палки, все эти годы я поступала не так, у меня хватает уверенности не повторять ту же ошибку снова. Вот я и отнеслась к той стороне твоего лица не как к чему-то, чего не существует. Ты же, вот, удрал, гневно фыркая, и с тех пор я о тебе и слыхом не слыхивала.
— Мне жаль.
— Ой ли? — Она не думала, что он пожалеет, считала, что так или иначе жалеть придется ей, виновной. Так обычно случалось. — А-а. Что ж, проехали. Подумаешь, раз за разом уедаешь мои чувства понемножку!
Рубен чуть-чуть придвинулся и обнял Арлин. Раньше он никогда такого не делал. А ей всегда хотелось этого, она всегда замечала, как не хватает ей такой ласки, так почему ж сейчас, когда она ее ощутила, ей, похоже, слегка не по себе сделалось?
Он тоже не сразу в себя пришел. Так и держал ее целую минуту, отчего Арлин подумала, что того и гляди опять заплачет, а коли заплачет, так он непременно примет ее за какую-нибудь чувствительную дурочку неуравновешенную, которая, чуть что — и сразу в слезы.
— Ты права, — сказал он, приблизив губы к ее уху. — Меня бесит, когда люди притворяются, будто не замечают, и меня бесит, когда я понимаю, что они видят. Сам не понимаю, чего хочу от людей. Думаю, мне хочется, чтобы они не отскакивали на милю, увидев меня в первый раз, а такого у меня никак не получается.
Потом он отпустил ее и, можете не сомневаться, к тому времени она уже плакала, потому как очень переживала за него. В какой-то мере (но меру эту она и не пыталась растолковать) оттого-то она и целовала его лицо в то утро. Переживала за него, как за Тревора, содравшего коленку, как будто она слишком долго была мамочкой и считала, будто, поцеловав ссадину, уймет боль.
Рубен никак не отреагировал на ее слезы, и она принялась гадать, то ли ей хочется, чтобы он заметил, то ли ей хочется, чтоб сделал вид, что нет. Задачка выдалась трудная — в этом он был прав.
— Арлин, — немного погодя заговорил он, — должен тебе признаться кое в чем. Эти ящики не только что доставили. Они все эти месяцы здесь. Я просто не мог заставить себя распаковать их. За последние четыре года я три раза переезжал. Жутко устал от этого. Только возьмусь за распаковку, как всякий раз на меня словно находит что-то.
Она вглядывалась в него, смахивая слезинки из-под глаз — в сторону и острожно, чтобы не размазать тушь с ресниц.
— Как же это чудесно.
— Что именно?
— Что ты сказал мне об этом. Это первое что-то настоящее, что ты рассказал мне о себе. И, что еще лучше, я на все сто имею к этому отношение. Не к переездам, а к тому, черти веселые, что я так же себя чувствую по отношению ко всякой всячине. На меня просто находит что-то. Двинуться не могу вроде.
И Рубен кивнул:
— Ну да, именно так. — И они улыбнулись друг другу и опять засмущались.
— Может, было бы легче, если б ты не один этим занимался. Я могла бы помочь тебе распаковаться.
— Помогла бы?
— Конечно. Черти веселые, для чего ж тогда друзья? Дай мне только твой телефон на минутку, скажу Тревору, где я.
Тревор, само собой, первым делом спросил, нельзя ли ему приехать помочь, так что Арлин, прикрыв ладонью трубку, спросила Рубена, можно ли. Рубен ответил: да, конечно же, — но еще и лицо его приобрело такое приятное выражение, словно Тревор по-настоящему ему нравился. Выражение это Арлин было уже знакомо, но всякий раз, видя его, она относилась к нему более нежно, чем в предыдущий раз. У Рубена был славный вкус к детям — этого у него никак не отнимешь.
* * *
Тревор с головой ушел в разбор коробки с книгами. Он расставлял их на книжных полках Рубена по фамилиям авторов в алфавитном порядке. Похоже, это произвело впечатление на Рубена и чертовски изумило Арлин, знавшую, что организационная сноровка досталась сыну не от ее семейной ветви.
Сама она на кухне вынимала из коробок предназначенную для праздников посуду, вручала Рубену, а тот расставлял ее на высоко подвешенных полках. Рядом с ним Арлин чувствовала себя такой низенькой, будто он на стуле стоял (а он не стоял). Небольшая полусиамская кошка с голубыми глазами, мяукая, пошла кругами у нее под ногами, и Арлин нагнулась погладить ее. Кошка выгнула спину и зашипела.
— Не знала, что у тебя кошка есть.
— Это Мисс Лайза.
Они долгое время хранили молчание и, обменявшись этими фразами, опять замолкли.
Свет в окне померк: снаружи собирался дождь.
Потом она раскрыла коробку с фотографиями. Все они были обрамлены, лежали стопкой, обернутые в газетную бумагу. Арлин развернула верхнюю. То была фотография прекрасной молодой пары, юного чернокожего красавца, едва ли не мальчика, обнимавшего за талию красивую девушку. Мужчина показался ей немного знакомым. Почти как Рубен. Когда она подняла голову, он стоял возле кладовки и, оглянувшись, следил за ее взглядом.
— Рубен, это твой брат?
— У меня нет брата. Это я.
— Ой. — «Елки, вот глупость сморозила, Арлин. Ой». Все ж то было потрясение, такое, к какому она и близко не была готова. Где-то, на задворках сознания, она, может, и понимала, что он не родился с лицом, изуродованным взрывом. Но она никогда не думала об этом и, конечно же, не ожидала увидеть, каким он выглядел прежде, когда был цел и невредим. А потому попросту не сводила с фото глаз. А он попросту стоял у буфета и следил за ее взглядом. — А кто эта красивая леди?
— Элинор. В то время она была моей невестой.
— Но ты никогда не был женат?
— Точно. Я никогда не был женат.
— Ну. Я тоже никогда не была замужем. — Рано или поздно ей пришлось бы сказать ему это, и слова будто бы сами собой выскочили.
Элинор, по-видимому, была по цвету кожи тона на два темнее Рубена: гладкая, блестящая черная кожа, — а ее волосы, целиком откинутые назад, выглядели шикарно, как у персоны, у кого элегантности было через край. Как у персоны, какой Арлин никогда не была и какой никогда не могла бы стать. Как у той, с кем на самом деле следовало бы быть Рубену. Арлин, похоже, так и не в силах была разобраться, от какого лица ей горше делалось.
