Сначала Саша оделся, вышел к Джейн и предложил ей перейти в предбанник. Пока она раздевалась, был в коридоре, а когда уже вошла в баню, он вернулся в предбанник и начал руководить ею из-за дверей. Идея войти вдвоём в парилку в одежде и показать, как с чем обращаться, была отвергнута Сашей как опасная для здоровья.
Для чего существуют веники, Саша объяснил тоже. Джейн неожиданно понравилось, она спросила из-за двери, что такое «poddat», и Саша не без труда объяснил ей, как найти рукавицу – безопасно открыть дверцу, как, не снимая ту же рукавицу, вплеснуть ковш воды на камни, главное же, успел посоветовать, что после этого благоразумно присесть, а не прыгать к потолку.
– На камбузе бывало жарче! – смеясь, крикнула Джейн. – Но здесь пахнет приятней!
Она так распарилась, что чуть не забыла предупредить Сашу о своём выходе, поэтому ему пришлось вылетать из предбанника едва ли не прыжком, закрыв глаза ладонями.
– Кстати, – сказал Саша, – бани есть не во всех барских, но дядя построил её принципиально. Хотя он и считает себя англофилом, но именно поэтому поддерживает народные традиции.
* * *
Лев Иванович, по его собственным словам не евший со вчерашнего вечера, терпеливо дождался племянника и гостя. Обед подали в столовой, ярко освещённой множеством свечей – их явно не берегли.
Сначала Джейн решила, будто парадный русский обед состоит исключительно из холодных кушаний. Однако она скоро поняла ошибку. Слуги вносили новые и новые блюда. Повар, в свежем белом фартуке и белом колпаке, уже выполнил свою работу и наблюдал, как его произведения подают на стол. Когда вносили супницу или вазу, он громко объявлял:
– Тямбаль де воляйль а ля паризьен
[50]!
– Пате де фрикандо де во!
– Потаж а ля рен о пти крутон!
– Потаж а л’янглез Виндзор. – Хотя суп назывался английским, но в Англии Джейн его не пробовала.
– Попиет а ля полознез!
– Пулярд фарси а л‘еспаньоль!
– Котлет де бефь о натюрель!
…И ещё много чего.
– У нас скоро Рождественский пост, – пояснял Лев Иванович «лютеранину Иоганну», – мы уж скоромничаем напоследок.
Саша шепнул Джейн, что дядя будет скоромничать и в пост, а сейчас просто празднует возвращение племянника.
«Не помню такого стола за всю свою жизнь, – со сложной смесью удивления, восхищения и даже страха думала Джейн. – Впрочем, последние дни на обед и ужин были в основном рогалики и варенье, надо же иногда и поесть».
И все равно страх оставался. Джейн боялась двух вещей: что она лопнет и что она чего-нибудь не попробует. Кроме того, слуга постоянно подливал ей вина, и Джейн старалась отхлёбывать их самыми маленькими глоточками.
Но тут подали кофе, разительно крепкий по сравнению с тем, что приходилось пить в Финляндии. От одного только запаха голова сразу избавилась от лёгкой винной дымки, а уж от первого глотка Джейн, казалось, раскрыла глаза и проснулась. Она смаковала кофе, вспоминая названия поданных блюд. «Интересно, мне поверят, если я расскажу, что их всех отведала?» – думала она. Кроме того, не забывая корабельный опыт, Джейн пыталась оценить качество работы лакеев.
После обеда перешли в кабинет. Слуга подал графин с коньяком – Джейн узнала запах, знакомый по салону. На одну секунду она пожалела, что здесь она не стюард: стюарду напитков не предлагают. Но, в отличие от вина, коньяком каждый распоряжался сам: Лев Иванович не раз наполнял свою рюмку, Саша налил, но так до конца и не выпил, а Джейн допивала кофе, прихлёбывая его ещё меньшими порциями, чем Саша – коньяк.
Дядя Лев наконец-то дал волю своему любопытству и стал расспрашивать племянника о приключениях. Саша рассказал дядюшке примерно то же самое, что и Федьке. Лев Иванович, конечно, переживал, а Джейн делала незаметные весёлые гримасы Саше: видишь, врать тоже можно научиться!
Потом врать пришлось ей. Свою «эстляндскую» историю Джейн сложила давно, но все же рассказывала осторожно, пытаясь вспомнить, как ей полагалось плыть: из Гельсингфорса в Ревель или из Ревеля в Гельсингфорс. Стараясь быть поближе к правде, Джейн лишила эстляндского мальчика Иоганна матери, а после отъезда отца поселила в родовом замке строгих родственников, подвергающих его «излишне жёсткой опеке». Она также допустила, что по возвращении «меры строгости могут возрасти». Последнее предложил Саша, ещё в тройке, по его словам, Лев Иванович не любит семейного деспотизма и насилия над личностью в любом возрасте.
– Это грустно, – заметил дядя Лев по-французски, когда Джейн окончила рассказ, – впрочем, радостно, что ваш военный путь завершился здесь, ибо одна меткая пуля из штуцера хуже всех мер домашней строгости. А судя по сводкам из Крыма, французы и особенно англичане стреляют метко.
Дальше разговор шёл на русском. Лев Иванович все же считал, что юный Иоганн знает основной язык империи, но не удивлялся, что гость не поддакивает.
– Дядюшка, сколько раз вы при мне говорили, что традиция – неотъемлемая часть прогресса. Прогресс – быть убитым пулей, вылетевшей из нарезного ствола, а традиция – погибнуть во имя России, как большинство наших родичей-мужчин, – непринуждённо и чуть насмешливо сказал Саша. Джейн, почти не разобравшая, о чем он говорит, ощутила напряжение в его голосе.
Лев Иванович вздохнул, приподнялся, снял с полки географический атлас, раскрыл.
– Звучит сладко, «во имя России погибнуть». Только вот во имя, но не в России. Сергей Павлович, дядя твой, под Шумлою погиб. Видишь где? На Балканах. Мой Илюшенька – под Ак-Булаком, в Туркестанских степях. Найди на карте этот Ак-Булак! Я нашёл не сразу. Пётр Иванович, батюшка твой… – Джейн видела, как Саша вздрогнул. – Аул Дарго, Сухарная экспедиция. Вот этот Дарго, сам на карте нашёл, сам обвёл. Эта Чечня – что Туркестан, не съездишь, могиле не поклонишься. И Алёша, твой братец. Под Вайценом погиб, в боях с мадьярами, ради чести России, на пользу Австрийской короны
[51]. Вот она, география нашей семейной славы.
– Неприятель в Россию пришёл, – ответил Саша.
– Да, пришёл. Ты сам знаешь, я, когда неприятель в Россию пришёл, сам в ополчении его провожал из России…
Лев Иванович провёл рукой по залысине у левого виска, и Джейн разглядела белую длинную полосу – верно, шрам от сабельного удара.
– Теперь к нам не Наполеон явился – Наполеонишка, – продолжил дядя. – Эта война не 12-й год, послана нам не ради славы, а в наказание. Гордились, что всех побьём, кого кулаком, кого мизинцем. Паскевич
[52], говорят, на военном смотру сказал однажды: «Подавайте сюда Европу!» Вот и пожаловала Европа.
