Ещё о деньгах. Сэнди спросил, зачем мне понадобилась русская купюра. Я честно ответила: подбросить в каюту «мистеру Вандерби», чтобы добавить подозрений к записке, которой русский якобы благодарил его за помощь в побеге и предлагал предъявить, оказавшись в расположении русской армии, как рекомендательное письмо. Заодно я успокоила его: при таком использовании купюра никак не стала инструментом для побега.
Сэнди слегка огорчился. Я напрямую спросила его: имела бы смысл наша поездка, если бы наёмный убийца (я смогла объяснить Сэнди, что Счастливчик Джон именно такая персона) сошёл на берег в Копенгагене и появился в Крыму через три недели? Сэнди не возразил.
Кстати, нам для этого путешествия понадобится вдвое, если не втрое больший срок. Мои сведения о железных дорогах России оказались верны. К сожалению, за последние годы новая дорога, от Москвы в сторону Крыма, так и не появилась. Поэтому большую часть пути нам придётся проделать, используя troika или какой-нибудь иной, но тоже конный экипаж. Вполне возможно, за это время наши вместе с французами займут и Севастополь, и Одессу, и Херсон, и все остальные русские города на Чёрном море. После этого папу пошлют на какой-нибудь другой театр войны, потому что если все приморские города захвачены, то морская пехота не нужна. Я этого не сказала, чтобы не обидеть Сэнди».
Из дневника Джейн
«Сентябрь 1854 года. Ботнический залив
Опять идёт дождь. Наверное, Господь послал с небес пресную воду экипажу какого-нибудь судна, потерпевшего кораблекрушение, но нам эта вода ни к чему.
К сожалению, дождь не может смыть мерзкий запах рыбы, пропитавший весь корабль. Я сижу в кубрике, в котором тоже пахнет рыбой, а вдобавок есть ещё какой-то дополнительный въевшийся запах. Польза от него только одна: он помогает забыть, что я ничего не ела с утра, кроме чёрного хлеба, похожего на комья выкопанной земли. На вкус он лучше, чем на вид. Ещё раз пожалела, что ничего не захватила с камбуза.
Экипаж корабля – отец и оба его сына, – глядя на нас, иногда улыбаются. Я заметила, что это особенно часто происходит, когда мы в их присутствии говорим по-английски. Я высказала Сэнди опасение, что по их инициативе наше путешествие закончится в портовом полицейском участке. Сэнди ответил, что, во-первых, «чухонцы – честная нация» и выполнят его просьбу высадить нас незаметно, а во-вторых, не любят русских жандармов. Быть может, именно эти финны окажутся нечестными верноподданными, но сделать ничего нельзя, а значит, не нужно и думать.
Пока же я отгоняю различные опасения и готовлюсь к сухопутному путешествию. Сэнди пришлось выполнить роль Лайонела и сочинить для меня подходящую историю. Поначалу это занятие нравилось ему не больше, чем мне – ощипывание зарезанной курицы на камбузе, но скоро он увлёкся и сказал, что это интересно, как писать новеллу.
Итак, теперь я стала юным немецким бароном, по имени Ханс, из провинции Эстляндия, а именно с острова Эзель
[38]. Моя новая роль весьма отличается от прежней: два дня назад я считалась школьником, сбежавшим на корабельный камбуз, а теперь я наследник имения, в котором пятьсот dush, то есть рабов. Сэнди объяснил что-то про то, что на бумаге в Эстляндии уже лет тридцать как нет рабов, но тамошние крестьяне этого пока не почувствовали.
Кстати, я спросила Сэнди, сколько dush у его дяди. Спрашивать о таком по-английски было как-то неловко – как будто человек может и правда владеть чьей-то душой, кроме собственной, – и я постаралась выговорить слово «душ» по-русски, но так как не знала, правильно ли произнесла даже такое простое слово, то уточнила: сколько у него рабов. Сэнди покраснел и долго уверял меня, что русские крестьяне не являются рабами, приводя разные убедительные, но не очень понятные доводы. Он был настолько красноречив, что, похоже, пытался убедить сам себя.
Dush у его дяди (я все же запомнила это слово) две тысячи.
Я объяснила Сэнди одно из правил вранья: врать надо так, чтобы ложь была как можно больше похожа на правду. Мы решили, что мой отец отправился под Севастополь и я еду к нему. Я попросила Сашу научить меня немецкому языку, но он ответил, что в России немецкие дворяне говорят по-французски, как и все высшее общество. Поэтому мне надо постоянно говорить на этом языке и лишь иногда вставлять в речь слова «майн Готт!» и «Тойфель!», чтобы напоминать о своём немецком происхождении.
Я усомнилась, что в дни войны России с Францией говорить по-французски – умная идея, и предложила считать меня глухонемой. Сэнди возразил, что по-французски говорят в России даже во время войны. Главное же, во время путешествия беглый разговор на французском языке явится лучшим доказательством нашей принадлежности к высшему обществу, а это исключит дополнительное внимание со стороны полиции. Человек, говорящий по-французски, не может быть beglym. Когда Сэнди перевёл мне это слово, я поняла, что это русское определение к деликатно не упоминаемому существительному. Существительное, скорее всего, «раб». Но даже в случае ареста французский язык гарантирует нам деликатное обращение со стороны полиции.
Сэнди успокоил меня тем, что жандармов в России не так и много и мы скорее встретим в дороге волка, чем жандарма. Мысленно я ещё раз пожалела его: если я боюсь встречи с британскими кораблями два дня, то ему придётся бояться встречи с полицией собственной страны два месяца. Впрочем, как я уже поняла, русские не так любят свою полицию, как мы свой флот.
Продолжаю находить разницу между двумя кораблями: на «Саут Пасифике» мне постоянно хотелось спать, но не удавалось, а на борту «Сампо» (оказывается, так зовут финский корабль) времени для сна в избытке, но спать очень трудно. На палубе холодно и мокро, а в кубрике лишь чуть теплее, зато душно и сыро. Все равно этим вечером я попытаюсь выспаться. Сэнди узнал от капитана, что мы причалим глубокой ночью. Не знаю, что ждёт нас на берегу, но что бы это ни было, лучше всего не клевать там носом».
* * *
О маленьком и забавном событии вечера, когда Джейн решила выспаться про запас, она так и не написала в дневнике. Вряд ли потому, что сочла его нескромным, скорее, недостойным внимания.
В узком кубрике был единственный рундук, на котором могли сидеть три человека или лежать один. Саша получил от хозяина шхуны единственное приличное одеяло, и Джейн накрывалась им. В этот вечер рундук занял молодой финн, умеренно храпевший – храп не заглушал плеск волн за бортом. К тому же финн любезно не воспользовался одеялом, накрывшись курткой. Джейн не стала ждать, пока тот выспится, а, в очередной раз пробормотав что-то насчёт всегда очевидных преимуществ, обернулась одеялом и села, откинувшись на борт. «Пахнет рыбой, ну и что? – пробормотала она. – Вот представь, трюм был бы наполнен зарезанными курами».
После этого началась обычная борьба холода с сонливостью. На стороне сонливости была мерная качка («Как здорово, что ко мне не липнет морская болезнь!») и твёрдый настрой выспаться. Холод постоянно твердил Джейн, что надо встать, надеть чего-нибудь тёплое и походить, чтобы согреться. «Отстань! – Джейн сердилась на эти мысли, как на капризного ребёнка. – Знаешь же, ничего тёплого здесь нет, к тому же, сколько ни ходи, не согреешься». Сонливость то и дело брала верх, но ей так и не удавалось победить до конца.
