К концу третьего года: 75 фунтов х 3 = 225 фунтов.
К концу четвертого года жизни: 225 фунтов х 3 = 675 фунтов.
К концу пятого года: 675 фунтов х 3 = 2025 фунтов.
Это пятилетнее чудовище, при весе в 2000 фунтов, потребляя, как новорожденные, в день 1/6-1/7 своего веса, ежедневно требовало бы 300 фунтов продуктов.
Ребенок ест мало, очень мало, много, очень много – в зависимости от механизма роста. Кривая веса показывает плавные подъемы или резкие взлеты, иногда в течение нескольких месяцев ничего не меняется. Она неумолима в своей последовательности: заболев, ребенок за несколько дней теряет в весе, в следующие дни столько же набирает, повинуясь внутреннему приказу, который гласит: «Столько, а не больше». Когда здоровый ребенок, растущий в нищете и недоедающий, вдруг переходит на нормальное питание, он за неделю набирает вес до нужного ему уровня. Если взвешивать ребенка каждую неделю, он через некоторое время начнет угадывать, поправился ли он или похудел:
«На прошлой неделе я потерял триста граммов, значит, сегодня наберу пятьсот… Сегодня я потерял вес, потому что я не ужинал. Снова набрал вес… спасибо».
Ребенок хочет угодить родителям, потому что ему неприятно огорчать маму, потому что покорность воле родителей приносит ему неисчислимые блага. Значит, если он не съест котлету, не выпьет молока, то только оттого, что не может. Если его будут заставлять есть, то повторяющиеся время от времени желудочные расстройства и диета будут регулировать нормальный прирост веса.
Принцип: ребенок должен есть столько, сколько он ест, не меньше и не больше. Даже при продуманном питании больного ребенка его меню можно составлять только при его участии и лечение проводить с учетом его желаний.
Таблица, в которой указано, сколько часов сна нужно ребенку, – это абсурд
63. Заставлять детей спать, когда им не хочется, – преступление. Таблица, в которой указано, сколько часов сна нужно ребенку, – это абсурд. Установить количество часов, необходимое конкретному ребенку для сна, легко, если есть часы: столько, сколько часов он спит, не просыпаясь, чтобы проснуться выспавшимся.
Повторю: выспавшимся, а не бодрым. Есть периоды, когда ребенку требуется больше сна, бывают и такие, когда ему хочется просто полежать в кроватке, потому что он просто устал, а не сонный.
Период усталости: вечером он неохотно ложится в постель, потому что ему не хочется спать, утром неохотно вылезает из постели, потому что ему не хочется вставать. Вечером притворяется, что не хочет спать, потому что ему не разрешают лежа вырезать картинки, играть кубиками или с куклой, погасят свет и запретят разговаривать. Утром он притворяется, что спит, потому что ему велят тут же вылезать из кровати и умываться холодной водой. Как радостно приветствует ребенок кашель или температуру, которые позволят ему оставаться в постели, но не спать. Период спокойного равновесия: ребенок засыпает быстро, но просыпается до рассвета, полный энергии, потребности двигаться и немедленно затеять какую-нибудь шалость. Ни хмурое небо, ни холод в комнате его не смущают: босой, в рубашонке, он разогреется, прыгая по столу и стульям.
Что делать? Укладывать спать позже, даже, о ужас, в одиннадцать вечера. Разрешать играть в постели. Я спрашиваю: почему разговор перед сном должен «разогнать сон», а нервное напряжение – оттого, что поневоле приходится быть непослушным, – сон не разгоняет?
Принцип (не важно, правильный или нет) «рано укладывать, рано вставать» родители для своего удобства сознательно подделали: чем больше сна, тем здоровей. К ленивой и гнусной скуке дня добавляют раздражающую скуку вечернего ожидания сна. Трудно представить более деспотичный, граничащий с пыткой, приказ, чем: «Спи!»
Люди, которые поздно ложатся спать, болеют оттого, что ночи проводят в пьянстве и разврате, а спят мало, поскольку вынуждены ходить на службу и рано вставать.
Неврастеник, вставший однажды на рассвете, чувствует себя замечательно, подчиняясь внушению.
То, что ребенок, рано ложась спать, меньше времени проводит при искусственном освещении, не такой уж и большой плюс в городе, где он не может при первом свете дня выбежать в поле, а лежит в комнате со спущенными шторами, уже ленивый, уже мрачный, уже капризный – плохое предзнаменование начинающегося дня…
Здесь, в нескольких десятках строк, как и во всех затронутых в этой книге вопросах, я не могу полностью раскрыть тему. Моя цель – привлечь внимание.
Он еще слушает нас
64. Что есть ребенок как душевная организация, отличная от нашей?
Каковы его черты, потребности, какие в нем скрываются незамеченные возможности? Что есть эта половина человечества, живущая вместе с нами и рядом с нами в трагическом раздвоении? Мы навязываем ей бремя обязанностей завтрашнего человека, не давая ни одного из прав человека сегодняшнего.
Если разделить человечество на взрослых и детей, а жизнь – на детство и взрослость, то окажется, что этого ребенка на свете и в жизни очень и очень много.
Только вот, захваченные своей борьбой и своими заботами, мы не замечаем его, как не замечали раньше женщину, мужика, порабощенные классы и народы.
Мы устроили все так, чтобы дети как можно меньше мешали нам, чтобы они как можно меньше догадывались, что мы такое на самом деле и чем на самом деле занимаемся.
В одном из парижских детских домов я видел двойные перила: высокие – для взрослых, низкие – для детей. Помимо этого изобретательский гений исчерпал себя в школьной парте. Этого мало, очень мало. Взгляните: нищенские детские площадки, щербатая кружка на заржавевшей цепи у колодца – и это в парках богатейших столиц Европы!
Где дома и сады, мастерские и опытные делянки, орудия труда и познания для детей, людей завтра? Еще одно окно, еще один коридорчик, отделяющий класс от уборной, – все, что дала архитектура; еще одна лошадь из папье-маше и жестяная сабелька – все, что дала промышленность; лубочные картинки на стенах и аппликации из бумаги – немного; сказка – но не мы ее придумали.
На наших глазах наложница превратилась в женщину-человека. Столетиями женщина подчинялась навязанной ей насильно роли, созданной самодурством и эгоизмом мужчины, который не желал допустить в ряды людей женщину-труженицу, как сегодня мы не видим ребенка-труженика.
Ребенок еще не взял слова, он еще слушает нас. Ребенок – сто масок, сто ролей одаренного актера. Он один – с матерью, другой – с отцом, бабушкой, дедом, разный – со строгим и добрым учителем, на кухне среди ровесников, по-разному общается с богатыми и бедными, в затрапезной и праздничной одежде. Наивный и хитроумный, послушный и высокомерный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и проказливый, он так умеет спрятаться до поры до времени, так затаиться в себе, что обманывает нас и использует в своих целях.
В области инстинктов ему недостает только одного, вернее, он есть, только пока еще нечеткий, как туманность эротических предчувствий.
