Даже, тоже, уже.
Не могу иначе, Боже, не могу.
Аба, адда, аббб…
Молитва маленького ребенка
Боженька, Зося описалась. Плохая Зося, Зося пи-пи, Зося пи-пи, мама на Зосю сердитая. Плохая, плохая девочка. Мамуля бьет. Плохая мамуля. Не бей, не бей, мамуля. Не бей Зосю. Ручка болит. Боюсь. Боюсь. Ручка болит, Боженька. Зося боится. Плохая мамуля, такая плохая девочка. Зося любит маму и папу. Где пи-пи? Я больше не буду, мамуля. Ты что наделала? Ножкам тепло… Ой, смотри, что это? Фу! Трусики – бяка, чулочки – бяка, ботиночки – бяка. Мамуля сердится на Зосю. Плохая мамуля, плохая куколка, плохой песик… плохой такой красивый песик. Песик, слушай, вот тебе горшочек, вот сюда давай пи-пи. Зося хорошая. Мамуля, не бей. У Зоси животик болит. Зося боится доктора… Не бойся, Зося, мамуля не сердится, мамуля не будет бить, мамуля купит куклу, потому что Зося хорошая, хорошая, хорошая. Зося любит Боженьку.
Молитва жалобщика
Господи, оставил Ты меня, чем согрешил я пред Тобою? Одинок я ныне и не ведаю пути. Заблудился в мрачных сумерках, заблудился в унылой чаще жизни. Покинул Ты меня, Боже, чем же провинился я пред Тобою? Одинокий блуждаю я и скорбный. Огонек маячит впереди; откуда знать мне, домик ли это или блуждающий огонек, что заманивает и топит в болоте? Вот вижу я источник, но разве могу я знать, не обман ли это чувств. Иссохли губы мои, хотя мрак кругом, который жжет, как солнце… а может быть, леденит, может, огонь изнутри меня ему противостоит. Не знаю.
Чем же, Господи, провинился я пред Тобою, что именно теперь Ты меня оставил, когда стопы мои в терниях запутались, а руки и сердце кровью истекают? Взываю «Люди!» – нет ответа. Кричу: «Мама!» – и ничего. Из последних сил взываю: «Боже!» И что же? Ничего. Один я. Дай мне Ангела Скорби. Не радости прошу я, не зеленых вершин, не снов лазурных, не крылатых лучей. Пусть скорбь хотя бы, ибо как снова в одиночку блуждать, продираться и кровью истекать во мраке?
Себе я жалуюсь, душе собственной исповедуюсь в своей на Тебя, Господи, обиде. Не прошу, Боже, своего лишь требую, С Тобой я вышел в путь, так неужели мне одному теперь идти дальше, заблудшему, усталому, в чащобе дороги не ведающему?
Боже, помнишь ли Ты, как я Тебе доверял, как наивно мы с Тобой шептались, как поверял я Тебе свои тайны и горючие слезы? Не обида, а изумление, не сомнение, а тревога, не гнев, а просьба, когда я видел, как Ты меня покидаешь, что отдаляешься от меня и исчезаешь. Без единого слова. Своей вины я доискиваюсь, но не может быть такой огромной вины, чтобы не пригрозить, не наказать, а вот так сразу взять и уйти.
Как же Ты теперь вернешься, что я скажу Тебе, что Ты мне ответишь? Заблудился я в мрачных сумерках, а Бог пошел себе куда-то далеко и меня одного оставил. Жалобу свою я на четках слез себе на грудь повесил. Ты виноват, Боже.
Молитва бунта
Не станешь Ты насмехаться надо мною, Боже Всемогущий, ибо я сам над собой насмехаюсь, ибо смерть лишь доспехи мои поразит, а я и над смертью своей насмехаюсь.
Я – пара ведер грязной воды, отбросы, обтянутые кожей. Таким Ты меня сотворил, Всемогущий, себе на потеху.
Мысль мою Ты окрылил, только жизни пасть крылья эти пообгрызла, кровавые раны грязью замарала. Эх, достал бы я крыльями до неба, но оно дано лишь подлизам, что Тебя покорно восхваляют.
А во мне – ни смирения, ни поклонения, только бунт. Не дерзкое честолюбие, а гордость, щит мой.
Гордо выпрямившись, я не жду милости и кары не боюсь.
Я – сам себе мир, я сам Господь и Бог в этом своем мире. Я сам себе единственное повеление, единственный клич, единая воля творить из самого себя и разрушать. У меня собственные солнца и свои в самом себе молнии.
Что пожелаю, то и творю.
Хочу кровь добела раскалить, хочу колокола всех похотей раскачать, в одну молнию соберу все грешные страсти и даже только страстишки, отравою напою мысли и распалю великий пожар на алтаре бунта моего против Тебя и сам сгорю в пламени. Ибо вот так мне захотелось.
Не хочу я старости, снисходительным жестом брошенную милостыню, врастания по частям в могилу, милостыню медленной агонии.
Я – восставший раб, у которого единственная и последняя есть свобода, одно слово сопротивления: нет!
Не хочу, не буду, не послушаюсь, не сдамся.
Душа моя – часть Тебя, значит, Ты сам против себя восстал. Я, Бог, вызываю Тебя, Боже, на бой, как равный Тебе. Всемогущему Богу насмехающемуся я противопоставляю Бога мстителя: низвергну, разорву в клочья, разрушу вдребезги Тебя в себе.
Чтобы Ты отрекся от меня и покарал. И – и все же напомню – и в бездну ада низвергнул.
Ты всемогущ, а торжествующая подлость глумливо травит бездомное Добро.
Ты всемогущ, a правда беспомощная сражается с бескрайним океаном лжи.
Справедливость закрыла глаза.
Все в человеке двуличном ложь, все, кроме клыков и когтей.
Вот и рычу я на Тебя, как пес хищный, готовый к прыжку, готовый вцепиться, кровавым глазом нацеливаюсь – и в пустоту впиваюсь.
Поэтому верую, что Ты сотворил и направляешь, чтобы я мог Тебе богохульствовать.
Молитва размышлений
Отче наш, сколь же дивный этот Твой мир, сколь дивную песнь играет он на арфе души моей. Сколь дивно все, что на земле, в недрах ее и вокруг. Столько чудес… если бы их меньше было, было бы легче, беднее. И вода, и огонь, и камень… птицы, цветы и гады. И звезды. Столько созданий великих и малых. И человек, столь похожий на все то, что Ты сотворил.
Удивительно, что можно так долго всматриваться в лес, в одно дерево леса, в одну ветвь дерева, в один лист ветви, в одну жилку листа – и такие дивные текут в душе часы. Можно так долго-долго всматриваться в море или в крохотную каплю росы – и такие дивные текут в душе столетия. Говорят, что знание знает – ищет, подсматривает, отгадывает, знает некие Твои тайны. Пусть его. Я знаю, что в цвете, жесте, запахе, в писке птенца и молитве звезд Ты сам рассказываешь сердечную, всем понятную сказку, которую каждый чувствует иначе, по-своему. Ты не таишься, не скрываешься. Смотрю я на неприглядную крапиву: странное растение. Зачем вооружила она зелень свою отравленными кинжалами? На что она надеется, на какую справедливость, чем оправдает она бытие свое передо мной, перед землей и солнцем?
Почему крапива, ландыш, малина, яблоня и дуб? Нет, не в том суть, что одна жжется, а другой – красив, это вот – сладкое, а это – долговечное, вредное или полезное. Нет, почему мы, братья, в жизни не можем понять друг друга?
Почему же мы из той же самой земли: крапива, жасмин, малина, дуб, и птицы, и гады – и я? Почему лебедь и его белоснежный пух? Почему пар, вода, лед, и снега кристалл, и соли кристалл? Соловей в ночи и жаворонок, на лету застывший, как капля солнца? Это странное нечто на длинных ногах свое бронированное тулово несет и усищами пошевеливает – почему мне нужно знать, как это смешное маленькое существо называется? Он живой – и я живой. Братья. Он живет сейчас – и я живу сейчас. Современники. И если он одну из этих своих шести ног потеряет – по-своему заплачет. Братья мы в боли. Он умрет. Братья мы в смерти. И самец ищет самку. Братья мы в пламени чувств, в вихре, в дыму страсти. А вот несется что-то совсем маленькое и зеленое: для него и муравей – великан; скользит оно поспешно, убегает от опасности. Братья мы в страхе перед угрозой тайны. А этот старый орех, возможно, влюбился в березу и там, под землей, ищет ее девственного прикосновения, а береза вьющимися ветвями искушает и соблазняет, а в глубине земли отдергивает свои корни и с другим деревом их сплетает и изменяет. Многое ведомо нашему знанию. Пусть его. Пусть его. Для меня же истина, что все дива дивные сказки Твоей, Отче, не только вокруг меня, но и во мне. Я сам себе свою сказку рассказываю, совсем не такую, как Твоя. Совсем наоборот. Ничего без меня не будет. Есть у меня свободная воля вовсе не смотреть, смотря – не видеть, видя – не заметить, видеть так, как мне хочется. Твою каплю я делаю океаном. Ты закрыл солнце тучей, а для меня оно как раз сейчас яснее ясного. Я человеку крылья приделал. Я выпил бесконечность – и нет ее. Под травинкой разбил я шатер и в ее тени отдыхаю. Из песчинки малой я выцедил кубок столетнего вина. Греюсь на айсбергах.
