А вот с щитомордником так не получится, вот его и не жалко. Кого не очеловечила, того не любит. Точнее даже – относится к ним, как на самом деле относится к животным.
Кто бы придумал написать сказку про таракана, гадюку и… глиста?! Нет. Про муравья, удава и дождевого червя – это пожалуйста. Их очеловечили, они нравятся. „У него нога, а ему домой“ – это интересно. А какой-нибудь щитомордник – бездушная и глупая тварь. Он тоже живой, но не такой милый и забавный. Мама думает, что любит животных, а на деле любит в них всё то, что ей напоминает о человеке. Потому что по-настоящему человек любит только себя и восхищается только собой. А если восхищается чем-то другим – например, законами физики, так это на самом деле он восхищается тем, что ему хватило ума этот закон сформулировать и оценить. Он восхищается собой, якобы восхищающимся чем-то другим. Во как закрутил!»
Дима усмехнулся и с сомнением посмотрел вперёд, на Витину лыжню. С подобными мыслями можно было потерять путик и забрести в такую чащу, из которой до вечера не выберешься.
«Значит, ничего удивительного в том, что мама с удовольствием ест куриные бёдрышки, а потом переживает, когда в мультике у цыплят убивают маму и они плачут над её трупиком, пищат от голода и страха. Ест она простую курицу. Всё как говорил Артёмыч – победитель съедает побеждённого. Мы победили в природе и теперь едим своих рабов: свиней, коров, куриц. А плачет о человеке – о его страданиях, которые видит в животных. Мда.»
Дима с грустью качнул головой. Он начал уставать от неожиданного потока мыслей. Первоначальная радость сменилась тяжестью и какой-то пронизывающей, прежде незнакомой грустью.
«А те, кто не любит людей и живёт с собачками и кошками, на самом деле, так же как и все, любит только человека – тоскует о нём, тоскует о здоровом общении, потому что сам в чём-то сломался, разучился полноценно быть человеком. Ну или разочаровался в тех, кто его окружает, и по слабости прячется в своём театре, где на каждую собачку повесил маску человека, точнее – его упрощённой копии. Ведь не лает же он с ними, а разговаривает, общается как с человеком и больше всего умиляется, если собаке или попугаю удаётся сказать что-то понятное, похожее на человеческую речь…
А я? Я люблю животных? И если люблю, то какой любовью?»
На это Дима уже не мог ответить. Он слишком утомился. Мысли стали уныло повторять друг друга, уносили прочь, к путаным воспоминаниям, и наконец затихли. Нужно было догонять Витю.
В зимовье Дима опять возвратился не в духе, впрочем, там его ждала радостная новость – ворон не прилетел. Артёмыч, как и Витя, потерял два промысловых дня. Чучело не помогло. Охотники опять остались в дураках.
Глава одиннадцатая
Находиться в зимовье было неприятно. Дима брезгливо поглядывал на шкурки соболей, на ружья, на очищенные и подготовленные для завтрашней охоты капканы. С не меньшей брезгливостью смотрел на самих охотников.
Удивлённо вспоминал, с какой радостью приехал сюда две недели назад. Никогда прежде он не испытывал столь стремительных и неожиданных перемен в своих чувствах. Пожалуй, слишком стремительных. Дима устал. Эта усталость была для него новой. Она крылась не в ногах, не в руках или спине. Она не была физической. «Разве так бывает?»
Зимовье стало для юноши коконом, из которого он должен был вернуться бабочкой – перевоплощённым человеком. По меньшей мере, так казалось ему самому. Он ещё не знал, какие мысли ждут его в новом мире, но с ужасом представлял, что всего этого могло не произойти, если б он заболел, если б мама была более настойчивой, если б дядя не решился взять его в тайгу…
Преображение далось нелегко, заставило страдать, но Дима был согласен страдать ещё больше, только бы преобразиться до конца, без остатка – до того вольно, просторно ему было на пороге нового мира.
Вчера он хотел бы по щелчку, в одно мгновение вернуться домой, но теперь настроился жить среди охотников до последнего дня их промысла. Его увлекла идея о скрытом противостоянии. Нужно было по мелочам пакостить дяде. Это могло спасти жизнь соболю или белке. Юноша улыбнулся, чувствуя восторг от такой идеи.
Охотники были раздосадованы хитростью ворона и на Диму не обращали внимания. Он этим воспользовался. Первым делом подкинул в печку дров – вместе с полешками бросил запечатанную пачку сигарет. «Чтоб у Вити в самом деле завяли уши». Рассудил, что, оставшись без сигарет, охотник в последние дни будет на взводе, раздражённый, а значит, капканы будет ставить не так бережно. «Завтра ещё одну сожгу». Сердце колотилось так сильно, что перед глазами прошла красноватая поволока. Что бы сделали охотники, заметив такую диверсию? Дышать приходилось ртом – долго и глубоко. Дима чувствовал себя партизаном в тылу врага.
Полежав на раскладушке, успокоился. Едва сдерживал смех – до того глупой, ребяческой была выходка с сожжёнными сигаретами. Но останавливать начатую игру не хотелось.
Вызвался сходить за снегом для чая. Вернувшись в дом, бросил по снежку в торбасы Артёмыча. «Завтра задержится – будет их сушить. А может, не заметит и пойдёт с мокрыми носками. Простынет и до конца промысла проваляется с температурой».
Последней жертвой стал дядя. Дима, как и планировал, накрошил кухту ему в ружьё. «Сейчас растает, а завтра заледенеет. Глядишь, в нужный момент ружьё даст осечку».
Что делать с Тамгой, Дима не знал. Можно было бы дать ей слабительное, но где ж его возьмёшь в лесу? Задумал подсыпать лайке щепотку толчёного стекла – примешать его к гречневой каше, но испугался таких мыслей, понял, что вовсе убьёт Тамгу. С ужасом осознал, что в своей игре может зайти слишком далеко, и с продолжением саботажа решил повременить.
– Что теперь? – после ужина спросил Артёмыч.
Он ходил по дому – от кровати к окну и обратно.
Тянул руки, разминал ноги. Был доволен, что наконец можно шуметь и говорить в голос.
– Считать он всё-таки не считает.
– Считает, – промолвил Николай Николаевич.
– И как тогда…
– А вот так. Считает получше тебя. Но чучелу не поверил. Понял, что это не человек. Потому что держать надо было нормально, а не дёргать как мочалку. – Дядя зло покосился на Диму.
– Бред, – отмахнулся Артёмыч. – Много чести, знаешь. И считать он у тебя умеет, и чучело от человека отличает. И гадит, небось, фигурно – цитатами из Пушкина.
– Дался вам этот Пушкин, – вздохнул Витя.
– Чья бы корова мычала, – хмыкнул Артёмыч. – Видал я твою бредятину. – Охотник помахал обрывком книги.
– Сам ты бредятина. Не понимаешь.
– Хватит! – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. – Раскудахтались.
Охотники затихли. Артёмыч тайком показал Вите язык. Витя, скривив губы, почесал пальцем висок.
Николай Николаевич, подковырнув ногтем столешницу, вздохнул и промолвил:
