Я поворачиваюсь и иду обратно по той же плиточной дорожке. На этот раз она обсажена по обе стороны лопоухими тропическими растениями. Дорожка делает поворот, и я оказываюсь перед огромной клеткой с крупными белыми попугаями. Одни сидят на жердочках – строго, гордо, изредка вертя головами. Другие возятся внизу, расковыривая деревянную кормушку толстыми клювами. При моем приближении попугаи начинают метаться по клетке, взбивая пух и истошно крича.
Я лезу в карман за сигаретами, достаю тощую пачку, и тут чья-то рука, как твердое копыто, ложится мне на плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой улыбающееся лицо аниматора.
– Извините, здесь не курят, – ласково говорит он на каком-то языке (я не знаю на каком) и вздергивает козлиный подбородок.
– Go fuck yourself! – резко отвечаю я.
– Pardon? – удивляется этот сатир.
– Go fuck yourself!! – кричу я ему в лицо.
Он отшатывается в немом изумлении, потом вскидывает и наклоняет голову, видимо, приготовившись меня боднуть.
Но в этот самый момент я всегда просыпаюсь.
У меня (вы, наверное, заметили) всегда так. Не только рассказы, но даже сны заканчиваются в тот самый момент, когда у других они только начинаются. Пересказывать сны, признаюсь вам честно, это вообще дурной тон.
Кто ты вообще такой?
Кому ты и твои беспокойные сны интересны?
Разве что психоаналитику, который получает деньги за то, что их выслушивает. Этого, кстати, никак не могли понять истомленные романтики, расписывавшие свои сны во всех метафизических подробностях. В снах им мерещились горизонты иных миров, башни в дымных ризах, женские физиономии в голубых цветах, восторженные Прометеи, освобождавшие время. Словом, всякая литературная фигня… простите, кухня, говорить о которой в наше деятельное время не только не должно, но и неприлично.
Куда занимательнее, согласитесь, явь или роман, где всё как в жизни. Он любит её. Она любит другого, а может, по-прежнему его – неизвестно: женская душа – она ведь как супрематический квадрат. Он (тот, который первый) страдает, терзается загадками и пытается снова ее добиться. Драматическая кульминация непременно с поединком… и финал, в котором все на всякий случай умирают, – это чтобы эффектней. Да! Я совсем забыл. Еще нашей яви необходимы экзотические декорации. Живописные, север Франции или какая-нибудь Тоскана. И обязательно украшенные старинными развалинами, как в романах восемнадцатого века.
Но я ничего сочинять не буду – поскольку, как вы наверняка заметили, страдаю недостатком воображения. Я расскажу все так, как оно на самом деле было, расскажу достоверно и реалистично. И не моя вина, если этот рассказ напомнит вам что-то до боли знакомое и читанное.
Весна в большом городе
Началась эта история в Петербурге, в тот самый 2000 год, когда старое тысячелетие уже закончилось и старый президент, уже еле ворочавший языком и мозгами, сообщил, что он устал. «Я устал, я ухожу», – так он прямо и сказал российским гражданам из телевизора.
Я тоже в тот год очень устал и заболел. И тоже с удовольствием бы куда-нибудь ушел. Но идти мне было решительно некуда. Меня обязали писать какие-то статьи и ежедневно таскаться на работу.
Стоял апрель, противный, сопливый, застилавший глаза мутной пеленой. Приходилось то и дело снимать очки, громоздкую железную оправу, криво сидевшую на угреватом носу, и неловко протирать давно не стиранным шарфом толстые стекла. Это плохо помогало, и рези в глазах, к которым я за несколько месяцев уже привык, переходили в тупую головную боль. Если уйти не получается, думал я, то, может, всерьез заняться здоровьем, купить витамины, что ли? Кое-как справившись с очками и близоруко щурясь, я поднимался по лестнице гуманитарного института на шестой этаж. Идти читать лекцию (кажется, о Шервуде Андерсоне) мне не хотелось. Серое здание института – я еще на улице поразился – выглядело в тот день как-то по-особенному лживым и пакостным. Европейский модерн с отчетливо проступающей сквозь него азиатской харей. Видел бы Шервуд Андерсон эту харю, так уж наверняка расцеловал бы каждый уродский домик в своем Уайнсбурге.
Студенты – как всегда. Уже сидели на своих местах. Десять человек из тридцати. Отлично. Отличники. На лицах – выражение типа «чего изволите» – лакейский и типично русский способ скрыть скуку и полное безразличие. Американцы – мне доводилось читать лекции в США – так те честней. Сначала расплываются в улыбке, широкой, округлой – достигается долгой тренировкой заглатывать многоэтажные сэндвичи, – а потом сразу переводят физиономию в режим fuck off. Зато не лебезят на экзаменах и не кидаются услужливо подбирать упавшие у тебя со стола бумажки, как эти. Я поморщился и виновато произнес:
– Начнем минут через пять. Я сейчас приду.
Скинув на стол грязную китайскую куртку, рваную по бокам, и размотав фиолетовый шарф, я тяжело опустился на стул, потом с усилием поднялся и, хлопнув дверью, направился в буфет. «Сок. Мне сейчас нужен сок. А еще лучше – чай».
Чай мне в самом деле был необходим. Страшно саднило горло, словно кто-то непрерывно водил по нему наждачной бумагой.
– Острый фарингит, видимо, следствие патологии щитовидной железы, – резюмировал врач неделю назад. – Вам теперь нелегко будет читать лекции.
Да уж. Нелегко – не то слово. Чертова щитовидка забирала все оставшиеся силы. Откуда-то взялась старческая усталость. К середине дня я обычно уже едва держался на ногах и часто заходил по дороге с работы на работу в кафе, чтобы пересидеть преследовавшие головокружения. На лекциях я то и дело останавливался, пытался перевести дух – каждая фраза теперь давалась с усилием. Горло сжимал стальной обруч.
Я купил стакан сока и осторожно, взяв за края, чтобы не расплескать, понес его в аудиторию. «Надо опоздать минут на десять, а потом отпустить их минут на пятнадцать раньше. Только рады будут. В середине – перерыв минут семь. То есть моя лекция продлится не больше часа». Эта освежающая мысль ненадолго прогнала ощущение усталости, и еще едва войдя в аудиторию, я уже начал говорить, мельком поглядывая то в мутное окно, то на студентов. Те, как и ожидалось, послушно заскрипели ручками. Какая-то девушка за дальним столом, спрятавшись за спину соседки, достала книгу и, раскрыв ее на коленях, углубилась в чтение. Прежде мне сделалось бы противно. Я бы прервался и срывающимся от волнения голосом – невротик – попросил бы («Я попросил бы вас…») сидеть, слушать и не читать постороннюю литературу. Но в тот раз мне было всё равно. Горло. Главное – беречь горло, постараться говорить тише и без усилий. Пока вроде не так тяжело. Стальной обруч будто ослаб.
В середине лекции дверь отворилась, и в аудиторию вошла стройная скуластая брюнетка, неся перед собой два переполненных целлофановых пакета. «Типичное хамство, – с раздражением подумал я, – приходить на лекцию за полчаса до конца». Впрочем, ее красивые скулы, правильные, словно выточенные резцом скульптора, и мини-юбка, открывавшая стройные ноги, несколько примирили меня со столь бесцеремонным вторжением. Мне даже показалось, что я ее где-то видел. Девушка, шелестя своими пакетами, села на свободное место и с нарочитой старательностью принялась за мной записывать, изредка поднимая голову и поднося к губам ручку. Ну и черт с ней, пусть сидит. Не выгонять же. Я продолжал говорить, то и дело поглядывая в сторону девушки теперь уже почему-то без раздражения и с некоторым любопытством.
