Он все не мог забыть этот смех, бормоча себе под нос молитву моряков, проходя весь круг: «норд-норд-ост, норд-ост-тень-норд…» – и так все тридцать два румба, словно пытаясь удостовериться, что он тут, на земле, а не в безбрежном океане. – «Норд-ост, норд-ост-тень-ост, ост-тень-норд-ост…» – все бормотал он, чтобы отделаться от этого чарующего смеха.
Но никакой зюйд-ост или норд-ост из этого не получался, потому что стрелки всех компасов на свете, подчиняясь магнетизму Матинны, указывали только на нее. Куда ни крутани, хоть на вест-норд-вест, хоть на зюйд-зюйд-ост, везде была она. Тогда он пытался произносить вслух названия всех ветров и их происхождение, но и это не помогло. Потому что леди Джейн приказала привязать к запястью Матинны колокольчик, чтобы больше не пугаться самой при ее внезапном появлении и не пугать всяких важных персон, посещающих губернаторский дом. Леди Джейн хотела быть уверена, что этот «пустой черный сосуд не заполнился всякой неосмотрительной ерундой». Но стоило сэру Джону услышать названия «сирокко», что дул с юго-востока, или «мистраль», что навевал холод с северо-запада, как тотчас же в его ушах раздавался звон колокольчика.
Очень скоро его увлеченная дружба с приемной дочерью начала сказываться на работе. Сэр Джон вдруг понял, что ему надоела эта бесконечная кутерьма с утра до позднего вечера. Все эти скучные утренние совещания, нескончаемая череда просителей после обеда, все эти протоколы на подпись и надиктовывание меморандумов, издание циркуляров, инспекции, составление запросов… Не говоря уж о званых ужинах с людьми, которые наводили зевоту. Никому из них не хватило бы ни ума, ни ловкости, чтобы взять и поймать чайку, и еще они боялись выказать хоть толику простых человеческих эмоций в присутствии – это надо же – вице-королевской персоны. Сэр Джон продолжал исполнять свои обязанности, более не вдаваясь в детали. Теперь он жил в двух мирах, и только один из них был дорог ему.
Он играл с Матинной в «Тетушку Салли», гонял орех по полу, соревнуясь с попугаем, и распевал песенки, которым научил девочку Фрэнсис Лазаретто. Рядом с ней не нужно было изображать губернатора. С ней было просто, легко и весело, можно было ляпнуть какую-нибудь наивную глупость и не устыдиться этого. Находясь рядом с маленькой туземкой, он чувствовал себя самим собой.
Эта дружба имела и другие последствия, которые его пугали. Например, он стал более мягким и отзывчивым, если видел чужие страдания. Из-за этого он уже совершил ряд поступков, которые были восприняты некоторыми как неразумность и, что еще хуже, как отсутствие воли. Например, он простил пятерых каторжан, которые на протяжении двух лет совершали поломки на железной дороге, по которой Франклин с супругой ездил на юго-запад острова. Все наказание ограничилось плетьми.
По этому поводу Монтегю даже пожаловался председателю суда Педдеру за еженедельной партией пикета:
– Этот человек совершенно не умеет пользоваться властью, – сказал Монтегю.
Сэр Джон, отвыкший радоваться жизни, пытался убедить себя, что просто исполняет свой долг. То же самое он говорил и остальным – что им проводится важный, уникальный эксперимент, от которого во многом зависит будущее колонии. Но вся прелесть состояла в том, что, играя с Матинной, сэр Джон плевать хотел и на эксперимент, и на колонию, и на ее будущее. Втайне он ликовал, что жизнь его так переменилась. Эти счастливые моменты общения с ребенком были ему дороже нескончаемой работы, и весь этот мир, в котором он жил, становился для него просто внешней оболочкой. Сэру Джону стало неинтересно губернаторствовать и что-то там отстаивать, а поскольку его жена была преисполнена амбиций, он переложил всю ответственность на нее. Он не стеснялся спросить ее совета и соглашался со всем, что она предлагала. А между тем слух его был настроен только на звон колокольчика, привязанного к запястью Матинны.
– Зачем вы попустительствуете? – спросил его однажды Монтегю, понимая, что губернатор дает своим врагам все козыри в руки, чтобы сместить его.
– А что такого? – переспросил сэр Джон. Он выглянул в окно и рассмеялся. Там, во дворе, Матинна играла со своим поссумом. У этого ночного зверька, привыкшего днем спать, а ночью бодрствовать, были такие же вытаращенные от удивления глаза, как сейчас у его секретаря.
Монтегю достался сэру Джону от прежнего губернатора Артура. Чего только не видел этот остров: разгул бандитизма, Черную войну, жестокое обращение с каторжанами. А уж сколько ходило всяких страшных историй о поедании людей людьми. Прежний губернатор не боялся вешать людей пачками, чтобы все поняли, что ни у кого не может быть надежды на милость. Во время всех этих событий Монтегю оставался в тени, но сыграл в них немаловажную роль. Он рассматривал власть как проявление силы по необходимости, а не как прогулку на пленэр с коробкой акварели под мышкой. Вот почему он так презирал эту наивную чету Франклинов.
– Но кто-то же должен заниматься ребенком, – продолжил губернатор. – Да и моя жена не против.
И он снова рассмеялся. Ведь Монтегю было не понять, насколько бессмысленно пытаться управлять кем-либо или чем-либо. Сэр Джон знал, что поступает беспечно, но он настолько презирал всех этих людей, что ему было плевать на последствия.
– Но власть такая штука… – сказал Педдер, выслушав рассказ Монтегю. – Она легко предает людей забвению.
Объявив репик, Педдер таким образом набрал шестьдесят очков и выиграл партию.
Но были минуты, когда сэр Джон стыдился самого себя. Будучи человеком набожным, он молился и просил Господа, чтобы тот направил его в своей мудрости. Он уже догадывался, о чем так горячо перешептывались поселенцы: этот старый толстяк увлекся «пикканинни», девочкой-аборигенкой. Он пытался переключить свои мысли на что-то другое. Но стоило вспомнить ее смех, раскованные движения, и он чувствовал себя моложе, и смысл жизни возвращался к нему. Сэр Джон более чем кто-либо другой удивлялся самому себе, пораженный загадкой собственной жизни. И когда на следующее утро он увиделся с Матинной, то продолжил рассказывать ей о бескрайних полярных землях, о мирах, где никогда не тают ни снег, ни лед, – а между тем сердце его изнывало, обожженное самым порочным из человеческих желаний.
– Удержать власть можно, только ничего не прощая и ничего не забывая, – сказал Монтегю, откладывая карты. Он принес Педдеру ряд предложений, касающихся тюремной реформы, которую, как объявил утром сэр Джон, он хотел бы претворить в жизнь. Документ составила леди Джейн, это был ее почерк. И эти двое, которые уже довольно долго удерживались у власти, пройдя через множество интриг самого отвратительного свойства, поделивших остров на каторжан и людей света, приступили к внимательному чтению документа, преисполненные твердого намерения как можно дольше ничего не менять.
Сэр Джон не мог справиться с собой. Ничего не помогало. Эта улыбка, эта манера тянуть его за рукав, чтобы привлечь к себе внимание, или она могла схватить его за брючину, откинуться на него, потереться о него, как о какое-нибудь чесало для животных. И все это… Он тряхнул головой, пытаясь снять наваждение. Все эти мгновения их дружбы, которые он проигрывал в голове, были так невинны, но почему-то он прогонял их прочь. Ее прикосновения, такие мимолетные. Ощущение ее пальцев, ее руки на своем теле.
