– Все заметь, – говорил он казакам, – ничего не моги проглядеть, а тебя чтоб никто не видел.
Никто в Баклановском полку не смел во время боя покинуть рядов; легкораненые должны были оставаться во фронте, те, кто лишился лошади, должны были биться до той поры, пока не добывали себе новой.
– Покажи врагам, – говорил Бакланов, – что думка твоя не о жизни, а о славе и чести донского казачества.
Сам Бакланов был необыкновенно приметлив и памятлив на местность. Казаки знали, что с ним не пропадут. Так обучив свой полк, Бакланов начал делать со своими донцами набеги на чеченские аулы, отбивать у них скот, врываться в самое гнездо их, делать то, на что раньше немногие и из линейцев отваживались. Имея лазутчиков из местных жителей, из которых наиболее известны – Али-Бей и Ибрагим, Бакланов всегда врасплох налетал на неприятеля, появлялся, как снег на голову. Чеченцы трепетали перед ним, и скоро имя грозного Боклю, как называли горцы Бакланова, стало страшным для всей Чечни. Донские дротики уже не называли более презрительно камышом. «Даджал» – что значит – дьявол, – вот было обычное наименование чеченцами Бакланова.
А он и лицом, и сложением был грозен. Лицо его было изрыто оспой, громадный нос, густые, нависшие на глаза брови, глаза, мечущие молнии, толстые губы и бакенбарды, вьющиеся по ветру.
Рассказывают, что раз пришли к казакам черкесы и просили казаков показать им Бакланова. Они хотели убедиться, правда ли, что грозный Боклю, действительно, «даджал», то есть черт.
Очередной казак доложил об этом Бакланову.
– Проси! – сказал Бакланов. Живо засунул он руку в печь и сажей вымазал себе лицо.
Черкесы вошли, встали в избе и в страхе жались друг к другу. Яков Петрович сидел и дико водил глазами, выворачивая их. Потом он поднялся и медленно стал приближаться к гостям, щелкая зубами. Испуганные черкесы начали пятиться к дверям и, наконец, шарахнулись из комнаты.
– Даджал! Даджал! – кричали они.
То, что Бакланов кидался в самую сечу боя и выходил целым и невредимым, то, что, будучи даже тяжко ранен, он оставался в строю, внушило и казакам и солдатам мысль, что он заколдованный, заговоренный, что его можно убить только серебряной пулей. И верили в него, и боялись, и обожали его казаки!
Скоро с молодцами-донцами, готовыми жизнь свою отдать за него, за славу Дона, Бакланов стал страшен всему Кавказу. Имя донского казака снова было так же грозно, как и в двенадцатом году, как во время Азовских походов. С уважением говорили о донских казаках в армии, со страхом думали о них черкесы и татары.
Во всей кавказской армии, казачьих и солдатских полках знали тогда песню про Бакланова.
Честь прадедов-атаманов,
Богатырь, боец лихой,
Здравствуй, храбрый наш Бакланов,
Разудалый наш герой!
Славой, честию завидной
Ты сумел себя покрыть:
Про тебя, ей-ей, не стыдно
Песню громкую сложить!
Ты геройскими делами
Славу дедов и отцов
Воскресил опять меж нами.
Ты – казак из казаков!
Шашка, пика, верный конь,
Рой наездников любимый –
С ними ты, неотразимый,
Мчишься в воду и в огонь.
Древней славы Ермаковой
Над тобою блещет луч
Ты, как сокол из-за туч,
Бьешь сноровкою Платовой.
Честь геройскую любя,
Мчишься в бой напропалую:
За Царя и Русь святую
Не жалеешь сам себя.
Бают: вольный по горам.
По кустам, тернам колючим
Лезешь змеем здесь и там,
Серым волком в поле рыщешь,
Бродишь лешим по горам,
И себе ты славы ищешь,
И несешь ты смерть врагам
Ходишь в шапке-невидимке,
В скороходах-сапогах,
И летишь на бурке-сивке,
Как колдун на облаках.
Свистнешь – лист с дерев валится,
Гаркнешь – вмиг перед тобой
Рать удалая родится –
Точно в сказочке какой!
Сыт железной просфорою,
Спишь на конском арчаке, –
И за то прослыл грозою
В Малой и Большой Чечне.
И за то тебе мы, воин,
Песню громкую споем:
Ты герой наш, ты достоин
Называться казаком!
5 декабря 1848 года в Куринском укреплении, где стояли Тенгинский пехотный и 20-й донской казачий полки, произошла тревога. Горцы напали на батальон Тенгинского полка, занимавшийся в лесу рубкой дров. Дело вышло пустое, так как по первому выстрелу уже летели Баклановские сотни, и перед ними живо умчались чеченцы. Началась погоня. Один казак, занесенный лошадью, был схвачен чеченцами, да двое свалились, простреленные пулями. Сам Бакланов был ранен. Он вдруг пошатнулся и выпустил поводья. Казаки хотели уже было подхватить его, но он схватил поводья в правую руку, крикнул «вперед!» и помчался отдавать распоряжения. Пуля перебила ему ключицу левой руки. Кровь проступила через рукав желтой черкески и окрасила ее. Но Бакланов, превозмогая страшную боль, продолжал распоряжаться в бою. Только тогда, когда все было кончено, казаки сняли с убитых оружие; Бакланов прилег на бурку, и казак платком перевязал ему руку. Верхом вернулся он в Куринское, и туда казаки привезли искусного горского врача.
Вечером казаки разговорились между собой.
– Как же это могло случиться, – спрашивал молодой казак, – что сам заколдованный Бакланов получил такую сильную рану?
– Э, друг… Он не поладил с самим, – сказал старый казак, – вот он его и подвел.
– Ну, да это ему нисколько и не больно, – заметил сидевший тут же урядник, – потому что сила дана ему от Бога страшенная!..
Замолчали казаки. Храбрость и выносливость Бакланова были так велики, что казакам не верилось, чтобы обыкновенный человек мог все это переносить.
Несмотря на жестокую боль, через четыре дня Бакланов уже стоял в строю и руководил войсками. Он в это время был назначен начальником подвижного резерва в Куринском укреплении.
В марте месяце 1849 года Бакланов стал часто пропадать из своей квартиры. Возьмет с собой двух-трех пластунов, сядет на коня еще до света и уедет с ними. Пропадает весь день, а вернется к ночи. Спрашивать, куда ездит Бакланов, у пластунов, это был бы напрасный труд. Они были немы, как рыбы.
Как-то, незадолго до Пасхи, приходят вахмистры к Бакланову и докладывают ему, что людям нечем будет разговеться: все бараны поедены.
– Экие прорвы станичники! – сказал Бакланов. – Да ведь баранов-то этих было до тысячи. Неужели поели?
