Бенавидиш и Серенак сидели в двух старинных креслах, обитых красным бархатом. Кресла оказались далеко не такими удобными, как могло показаться на первый взгляд. Обоих полицейских не покидало чувство, что при малейшем неловком движении черные лакированные ножки под ними подломятся.
— Месье Пуссен, — сказал Лоренс Серенак. — Как вы полагаете, на рынке еще могут существовать неизвестные полотна Моне? В частности, «Кувшинки»?..
Директор музея положил ящик на стол.
— Что вы имеете в виду, инспектор?
— Ну, например… Представим на минуту, что у одного из жителей Вернона или соседних деревень хранится картина, когда-то подаренная ему Клодом Моне. И даже, не исключено, одно из двухсот семидесяти двух полотен с кувшинками?..
— Когда Клод Моне поселился в Живерни, — непререкаемым тоном изрек директор, — он уже был известным художником. Каждая его работа уже являлась национальным достоянием. Моне крайне редко дарил свои картины. Они уже тогда стоили немалых денег.
Он чуть подумал и добавил, блеснув белоснежными зубами:
— Он нарушил это правило ради музея Вернона, чему мы обязаны исключительной ценностью нашего собрания.
Судя по всему, ответ удовлетворил Серенака. Но не Сильвио Бенавидиша, которому вспомнились восторженные комментарии хранителя Руанского музея изящных искусств.
— Извините, — вмешался он, — но ведь Моне приходилось постоянно торговаться с соседями, жителями деревни Живерни. Он хотел устроить на своем участке пруд… Он просил не убирать стога сена, пока он не закончит картину… Разве нельзя допустить, что в обмен на любезность он обещал кому-то подарить будущую картину?
Замечание Бенавидиша рассердило Пуссена, и он не счел нужным это скрывать.
— Послушайте, инспектор, — сказал он и демонстративно посмотрел на часы. — Период импрессионизма — это отнюдь не история Древнего мира. В начале прошлого века уже существовали газеты, нотариальные акты, отчеты муниципальных советов… Десятки искусствоведов внимательнейшим образом изучили все эти документы. И не нашли ни одного свидетельства сделок, на которые вы намекаете. Ну а слухов всегда хватает!
Директор сделал вид, что встает из-за стола. У Бенавидиша даже мелькнуло подозрение, что Пуссен чего-то боится. Он ждал, что Лоренс Серенак тоже задаст директору пару вопросов, но тот молчал, и тогда Сильвио продолжил сам:
— А разве не мог кто-то украсть полотно Моне?
Паскаль Пуссен испустил глубокий вздох.
— Не понимаю, к чему вы клоните. Клод Моне был чрезвычайно дотошным человеком и до конца дней сохранял ясный ум. Все его картины были учтены и внесены в соответствующие списки. После смерти художника в права наследства вступил его сын Мишель, но он никогда не заявлял о краже отцовских работ.
Пальцы директора выплясывали жигу на ящике для красок.
— Инспектор! Если вам не хватает способностей, чтобы раскрыть убийство, случившееся неделю назад, не думаю, что ключ к разгадке вы найдете в гипотетическом похищении шедевра Моне, относящемся к тысяча девятьсот двадцать шестому году.
Это был правый хук. Бенавидиш понурил плечи, но тут на ринг вступил Серенак.
— Месье Пуссен! Полагаю, вам доводилось слышать о существовании фонда Теодора Робинсона?
Директор немного смутился — не ждал, что к сопернику подоспеет подкрепление. Он нервно поправил узел галстука.
— Разумеется. Это одна из трех-четырех крупнейших ассоциаций, занимающихся продвижением искусства во всем мире.
— Что вы думаете о его деятельности?
— В каком смысле?
— Вам приходилось когда-либо взаимодействовать с этой организацией?
— Конечно, приходилось. Странный вопрос! Фонд Робинсона принимает самое активное участие в сохранении и изучении наследия импрессионистов. Они избрали своим девизом три «про»: про-цветание, про-текция, про-движение…
Бенавидиш кивнул, словно слова директора нуждались в подтверждении.
— Примерно треть картин, выставляемых в музеях мира, — продолжил Пуссен, — так или иначе проходит через фонд Робинсона. Конечно, они не работают напрямую с музеем Вернона — мы для них слишком мелкая сошка, — но с более крупными музеями поддерживают тесные связи. Я вот недели две назад вернулся из Токио, там проходила международная выставка «Священные горы и тропы». Как вы думаете, кто был ее генеральным спонсором?
— Фонд Робинсона! — с готовностью ответил Серенак тоном участника телевикторины. — Разве это не служит доказательством?
— Доказательством чего? — Директор снова вцепился в узел своего галстука, как будто тот его душил.
— Ну как же! — вступил в разговор Бенавидиш. — У человека, далекого от живописи, может сложиться впечатление, что фонд, ворочающий миллионами, занимается не столько благородным делом бескорыстной защиты искусства, сколько всякими махинациями.
Бенавидиш поднялся. На его губах играла простодушная улыбка. Он не без удовольствия отметил про себя, что у них с Серенаком постепенно складывается недурной тандем. Как в парном теннисе, с каждой новой партией они играют все лучше. Паскаль Пуссен явно нервничает — значит, надо на него еще немножко надавить.
Директор снова покосился на часы и раздраженно произнес:
— Если вам угодно знать, то для меня, кто не так далек от живописи, фонд Теодора Робинсона — заслуженная и уважаемая организация, сумевшая не только успешно вписаться в международный рынок предметов искусства, но и продолжающая исполнять свое изначальное предназначение, то есть способствовать открытию новых, в том числе совсем молодых, талантов.
— Вы имеете в виду конкурс юных художников? — спросил Серенак.
— И конкурс тоже. Вы даже не представляете себе, сколь велико число ныне знаменитых художников, которым фонд оказал поддержку.
— Итак, круг замкнулся, — заключил Серенак. — Получается, что фонд Робинсона — это что-то вроде инвестиционной компании?
— Вот именно, инспектор! И что тут плохого?
Серенак и Бенавидиш не сговариваясь дружно кивнули. Пуссен опять посмотрел на часы и встал из-за стола.
— Ладно, — сказал он и протянул полицейским ящик для красок. — Сожалею, что не сумел сообщить вам ничего нового.
Сейчас или никогда! Сильвио Бенавидиш достал из колчана последнюю стрелу.
— Еще всего один вопрос. Месье Пуссен, что вам известно о «Черных кувшинках»? Я имею в виду картину, которую Клод Моне якобы написал за несколько дней до кончины. Существует мнение, что он запечатлел на ней свою собственную смерть…
Паскаль Пуссен посмотрел на инспектора снисходительно-огорченным взглядом, как на ребенка, взахлеб рассказывающего, что он только что видел в саду живых эльфов.
— Инспектор! Искусство сегодня — это не сказки и не легенды, а бизнес. Под байкой о якобы предсмертном автопортрете Моне нет абсолютно никаких оснований. Верить в нее могут только психически больные люди — те же, что верят, будто по коридорам Лувра бродит призрак, а подлинник «Джоконды» спрятан в знаменитой скале Игла в Этрета.
[11]
