— И сообщил моему большому другу, что «Кувшинки» Кейт Мюрер могут оказаться не копией? Вы к этому клоните?
— Ну, например.
— Даже если и так, что в том незаконного?
— Вы правы, ничего.
— Тогда к чему все эти расспросы?
Сильвио Бенавидиш поднялся на третью ступеньку лестницы, что позволило ему стать вровень с Амаду Канди.
— Убийство Морваля. Одним из мотивов могла быть месть.
— Со стороны Элиссон Мюрер?
— Нет. У нее железобетонное алиби. В то утро, когда произошло убийство, она сидела за окошком кассы у себя в Ньюкасле.
— Тогда что же?
— Что? — повторил его вопрос Бенавидиш. — У нас нет никаких оснований полагать, что Морваль отказался от своей идеи найти еще одно полотно с «Кувшинками». Еще одного простака. С вашей помощью, месье Канди.
Амаду Канди не отрываясь смотрел в глаза Сильвио. Кто первым не выдержит в этой игре в гляделки?
— Если бы я нашел такую картину, инспектор, то не сидел бы сейчас в этой занюханной лавчонке, а уже купил бы себе островок в архипелаге Кабо-Верде, на широте Дакара, объявил о независимости и создал бы свой собственный маленький налоговый рай…
Амаду Канди блеснул белозубой улыбкой и добавил:
— Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я раскрывал вам свои профессиональные секреты?
— Нет, если вы не ставите себе целью ввести следствие в заблуждение.
— Послушайте, давайте говорить серьезно. Где, по-вашему, я мог бы откопать еще одни «Кувшинки»?
Оба полицейских молчали. Потом, ни слова не говоря, Бенавидиш и Серенак поднялись и в три шага достигли двери.
— Одно маленькое уточнение, — с порога обернулся Серенак. — На самом деле Кейт Мюрер не завещала картину музею Кардиффа. Она передала полотно фонду Робинсона, а уж тот уступил ее Национальной гэлльской галерее.
— Ну и что?
В витрине галереи Серенак заметил афишу «Международного конкурса юных художников» — такая же точно висела в классе Стефани Дюпен.
— А то, что-то в этом деле мне без конца попадается фонд Теодора Робинсона, — ответил Лоренс.
— Что ж тут удивительного? — пожал плечами галерист. — Это просто очередное учреждение. Тем более здесь, в Живерни…
Канди задумчиво смотрел на афишу.
— Теодор Робинсон, американцы… Помешательство на импрессионизме и куча долларов… На что стал бы похож Живерни, если бы не они? — Сенегалец взмахнул руками. — Знаете что, инспектор?
— Нет, не знаю.
— В сущности, я такой же, как Эжен Мюрер. Сижу у себя в лавке, как какой-нибудь бакалейщик. Если бы можно было повернуть время вспять, знаете, кем бы я стал?
— Неужели кондитером? — пошутил Лоренс.
Амаду Канди залился звонким смехом.
— Нравитесь вы мне, — с трудом выговорил он. — Причем оба. К вам, большой муравьед, это тоже относится. Нет, друзья мои, не кондитером. Честно говоря, мне хотелось бы, чтобы мне опять было десять лет. Ходил бы я в школу, и красивая учительница убеждала бы меня, что я гений, и я вместе с сотнями других детей со всего мира готовился бы к конкурсу юных художников, объявленному фондом Робинсона.
27
Солнце почти скрылось за вершинами холмов. Фанетта спешила закончить картину. Никогда еще ее кисть не летала по холсту так быстро, оставляя белые и охряные мазки. На полотне вставали очертания мельницы с двурогой башней и опущенной в воду плицей колеса. Сегодня Фанетта была предельно сосредоточенна, а вот Джеймс без конца отвлекал ее разговором.
— Фанетта, у тебя есть друзья?
«Джеймс, ну почему я никогда не задаю тебе таких вопросов?»
— Конечно. А ты как думал?
— Ты почти все время одна…
— Ты же сам говорил, что я должна быть эгоисткой. Когда не пишу, я провожу время с друзьями.
Джеймс медленно шел по полю, один за другим складывая мольберты — исполнял свой ежевечерний ритуал.
— Но раз уж ты спросил, ладно, так и быть, отвечу. Они меня раздражают. Особенно Винсент. Тот самый, что прокрался сюда в прошлый раз. Он за мной по пятам ходит. Я его зову банкой с клеем.
— С лаком!
— Что-что?
— Банкой с лаком. Для художницы лак полезнее клея.
«Иногда Джеймсу кажется, что у него есть чувство юмора».
— Есть еще Камиль, но он слишком задается. Считает себя вундеркиндом, представляешь? А из девочек — Мэри. Плакса. И подлиза. Терпеть ее не могу.
— Никогда этого не говори, Фанетта.
«А что я такого сказала-то?»
— Не говорить чего?
— Я ведь тебе уже объяснял, Фанетта. Природа наградила тебя редким талантом. Да-да, не делай вид, что не понимаешь. Ты хорошенькая, умная и сообразительная. Живописный дар дан тебе свыше — как будто фея осыпала тебя золотой пылью. Но ты должна быть очень осторожной! Другие будут тебе завидовать. Потому что у них будет далеко не такая счастливая жизнь, как у тебя.
— Чепуха! Ты говоришь чепуху! И вообще у меня всего один настоящий друг. Его зовут Поль. Ты его еще не знаешь. Я его как-нибудь сюда приведу. Он согласен. Мы с ним вместе совершим кругосветное путешествие. Он сказал, что повезет меня по всему миру, чтобы я могла писать. В Японию, в Австралию, в Африку…
— Не уверен, что в мире найдется человек, способный на такой подвиг.
«Джеймс, иногда ты меня просто бесишь».
— Уже нашелся! Это Поль.
Он отвернулся и начал собирать в ящик тюбики с красками. Фанетта скорчила ему рожицу.
«Джеймс ничего не понимает. Если честно, я сама не понимаю, что он сейчас делает. Смотрит на свои краски, как баран на новые ворота».
— Джеймс, ты что, заснул?
— Нет-нет. Все нормально.
«Какой он временами странный».
— Знаешь, Джеймс, я хочу написать на конкурс что-нибудь другое, не ведьмину мельницу. Эта твоя идея насчет повторения картины с папашей Троньоном… Что-то она мне разонравилась.
— Ты так думаешь? А Теодор Робинсон…
— Я знаю, что напишу! — перебила его Фанетта. — Я напишу «Кувшинки»! Но не старческие, как у Моне! Я напишу молодые «Кувшинки»!
Джеймс смотрел на нее испуганно, словно она произнесла страшное святотатство.
«Как он покраснел! Того и гляди, сейчас лопнет. Вылитый папаша Троньон!»
Фанетта рассмеялась.
— Моне… — забормотал Джеймс. — «Старческие „Кувшинки“»!
Он закашлялся в бороду, а затем заговорил медленно и размеренно:
— Попробую объяснить тебе, Фанетта. Видишь ли, Моне очень много путешествовал. Он объездил всю Европу. Видел картины всех великих мастеров. Они ведь все разные. Разные люди видят мир по-разному. Моне хорошо это понимал. Особенно внимательно он изучал японскую живопись. Позже у него отпала необходимость путешествовать. Ему хватало пруда с кувшинками — и хватило на тридцать лет. Всего одного пруда! Хотя пруд оказался достаточно большим, чтобы произвести революцию в мировой живописи. Да и не только в живописи! Моне изменил взгляд людей на природу. Людей во всем мире! Понимаешь ты это? Отсюда, из Живерни! В ста метрах от того места, где мы сейчас стоим! А ты говоришь, что у Моне был старческий взгляд…
