Гораздо позже он поймет, что его поразил контраст. Стефани Дюпен стояла перед дверями школы. Она его не видела. Лоренс сумел перехватить ее взгляд, направленный в спину детям, с веселым смехом убегавшим вдаль по улице. Ему вдруг почудилось, что они уносят в ранцах мечты свой учительницы.
Его охватила легкая, как бабочкино крыло, грусть.
Секундой позже Стефани заметила его присутствие. Ее губы тронула улыбка. В фиалковых глазах вспыхнули искорки.
— Месье?
Стефани Дюпен с ног до головы окатила его своей свежестью. Щедро, не скупясь. Волна свежести, исходившая от нее, коснулась окружающего пейзажа, толп туристов и хохочущих детей, бежавших по берегу Эпта. Себе она не оставила ничего…
Да, Лоренса Серенака поразил контраст. Потому что вместе со свежестью от нее веяло чистой печалью. Он как будто на миг заглянул в наполненную сокровищами пещеру, уже понимая, что всю оставшуюся жизнь будет грезить об этом мимолетном мгновении.
Он улыбнулся и, запинаясь, произнес:
— Инспектор Лоренс Серенак. Комиссариат Вернона…
Она протянула ему тонкую руку:
— Стефани Дюпен. Единственная учительница единственного класса деревенской школы.
Глаза у нее смеялись.
Она была очень красивая. Не просто красивая. Пастельного тона глаза переливались оттенками синего и лилового — в зависимости от освещения. Бледно-розовые, словно запачканные мелом, губы. Легкий сарафан открывал почти алебастровой белизны плечи. Не кожа, а фарфор. Длинные светло-каштановые волосы забраны в растрепанный пучок.
Ожившая мечта.
Да, у Жерома Морваля точно был изысканный вкус, и не только художественный.
— Заходите! Прошу вас.
В школе было тепло, но не жарко — не то что на улице. Оказавшись в небольшой классной комнате и осмотрев два десятка парт и стульев, Лоренс почувствовал себя уютно, но в то же время немного неловко, как захватчик, вторгшийся на чужую территорию. На стенах висели огромные карты. Франция, Европа, мир. Красивые карты, судя по всему, старинные. Инспектор наткнулся глазами на объявление, прикрепленное над учительским столом.
КОНКУРС ЮНЫХ ХУДОЖНИКОВ
INTERNATIONAL YOUNG PAINTERS HALLENGE
[3]
Фонд Робинсона
Бруклинская школа искусств и Академия изящных искусств Пенсильвании (Филадельфия)
Отличный повод начать беседу.
— Ваши ученики участвуют?
Глаза Стефани блеснули.
— Конечно! Каждый год. У нас это почти традиция. Теодор Робинсон был одним из первых американских художников, приехавших в Живерни одновременно с Клодом Моне. Самый верный постоялец гостиницы «Боди»! Потом он стал профессором искусствоведения в США. По-моему, детям из Живерни сам Бог велел участвовать в конкурсе, который устраивает его фонд, разве нет?
Серенак кивнул.
— А какие награды получают победители?
— Несколько тысяч долларов… Но главное — многонедельную стажировку в одной из известных художественных школ. В Нью-Йорке, Токио или Санкт-Петербурге. Города каждый год меняются.
— Недурно… А кому-нибудь из местной детворы уже удавалось победить в конкурсе?
Стефани Дюпен весело рассмеялась и дружески хлопнула Лоренса Серенака по плечу.
Он вздрогнул.
— Да что вы! Участвуют тысячи школ со всего мира! Но пробовать все равно надо, верно? А вы знаете, в этой школе когда-то учились сыновья Клода Моне. Мишель и Жан.
— Зато Теодор Робинсон, насколько мне известно, больше никогда не возвращался в Нормандию…
Стефани Дюпен удивленно посмотрела на инспектора. В ее широко распахнутых глазах ему почудилось нечто вроде восхищения.
— Неужели в школе полиции преподают историю искусств?
— Нет, не преподают. Но разве полицейским запрещено любить живопись?
Она покраснела.
— Один-ноль, инспектор.
Ее фарфоровые скулы окрасились нежно-розовым — цвет лепестков полевого цветка. Заметнее стали веснушки. Полыхнул лиловым взгляд.
— Вы совершенно правы, инспектор. Теодор Робинсон скончался от астмы в возрасте сорока трех лет в Нью-Йорке, всего два месяца спустя после того, как написал своему другу Клоду Моне письмо, в котором сообщал о намерении вернуться в Живерни. Во Францию он больше так и не попал. Через несколько лет после его смерти, в тысяча восемьсот девяносто шестом году, его наследники основали фонд и объявили о проведении ежегодного международного конкурса художников. Но вам, инспектор, наверное, это не очень интересно? Не думаю, что вы пришли сюда слушать лекцию об искусстве…
— Нет. Но я бы ее с удовольствием послушал.
Серенак сказал это с единственной целью — заставить ее покраснеть еще раз. Она не обманула его надежд.
— А вы, Стефани? — продолжил он. — Вы сами рисуете?
Она снова взмахнула руками, едва не коснувшись пальцами его груди. Инспектор сказал себе, что это, должно быть, чисто профессиональный жест — она ведь привыкла втолковывать что-то ученикам, для убедительности трогая их руками.
Неужели она не понимает, что с ним творится?
Серенаку оставалось лишь надеяться, что он вслед за ней не зальется краской.
— Нет, что вы! Я не рисую. Я не… У меня нет таланта.
Ее глаза на краткий миг затуманились.
— А вы? Вы говорите не как вернонец! И имя у вас нездешнее — Лоренс.
— Угадали. Лоренс — это Лоран по-окситански. Я бы даже сказал, по-альбигойски. Что-то вроде моего личного диалекта. Меня сюда недавно перевели.
— Тогда добро пожаловать! Альбигойский диалект, говорите? Так, может, ваша любовь к живописи идет от Тулуз-Лотрека? Что ж, у каждого свои художники.
Они оба улыбнулись.
— Отчасти вы правы. Лотрек для альбигойцев — то же, что Моне для нормандцев.
— А вы знаете, что Лотрек говорил про Моне?
— Рискую вас разочаровать, но вынужден признаться: я не знал даже, что они были знакомы.
— Были, были! И Лотрек называл импрессионистов мужланами! А Клода Моне как-то обругал «придурком». Это правда, он так и сказал. Дескать, надо быть полным придурком, чтобы расходовать свой огромный талант на какие-то пейзажики вместо того, чтобы писать людей!
— Хорошо еще, что Лотрек умер раньше, чем Моне зажил жизнью затворника и на протяжении тридцати лет писал одни кувшинки…
Стефани рассмеялась:
— Это как посмотреть. На самом деле Лотрек и Моне в каком-то смысле антиподы. Тулуз-Лотрек прожил жизнь короткую и яркую, и его больше всего интересовали людские пороки. А Клод Моне жил долго, был созерцателем и боготворил природу.
