– Вильнюс, – поправил его Андрюс.
– Хочешь, этим албанцам ноги поломают? – спросил вдруг папа Поля, посмотрев на подвешенную загипсованную ногу лежавшего.
Вопрос застал Андрюса врасплох. Он не знал, что ответить. В голове никак не укладывался дипломатический статус Ганнибала, его дорогая одежда и предложение поломать албанцам ноги.
– Бесплатно, конечно, – добавил он. – Это дело чести. Из-за них страдает мой сын, из-за них он лишен возможности с тобой общаться. Поль плакал, когда ты пропал.
– Не надо, – медленно и вяло проговорил наконец Андрюс, но интонация выдала его неуверенность в сказанном.
– У нас тут дружная камерунская диаспора и когда одного из наших белые… – Ганнибал не договорил. Помолчал. Поменял тему. – Ты же, когда на ноги встанешь, к Полю будешь ходить?
– Конечно! – выдохнул Андрюс с облегчением, обрадовавшись, что братья-албанцы перестали быть темой их разговора.
После минутной паузы Ганнибал поднялся. Пообещал зайти завтра.
– Завтра меня уже выпишут, – сообщил Андрюс. – Но я постараюсь приехать к Полю как можно скорее. А пока буду ему звонить. Могу звонить несколько раз в день.
– Возьми! – Ганнибал протянул ему двадцать евро. – За звонки! Хорошая идея. Поль любит по телефону говорить! Медсестра, конечно, жалуется. Говорит, что руки устают телефон возле его уха держать!
В палате после его ухода наступила тишина. Успокоительная, стерильная. Но длилась она недолго.
– Bloody hell! – прохрипел вдруг на английском подстриженный бездомный.
Андрюс вздрогнул. Обернулся.
– Так вы говорите по-английски? – вырвалось у него.
– Да, твою мать, говорю! Почему я не должен говорить, если я из Шотландии?!
Сосед по палате сцепил зубы и негромко завыл, чуть-чуть наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Он снова пытался высвободить шею из воротника гипсового корсета.
– А как вы сюда попали? – спросил Андрюс и тут же спохватился, понимая, что вопрос получился двусмысленный. – В Париж, – уточнил он.
– Сбежал, – прохрипел бездомный, перестав двигать головой. – Я фермером был. Взял кредит. Расплатиться не смог. Ферму забрал банк и на аукцион выставил. Какой-то исландец за гроши ее купил. У меня еще было около тысячи фунтов. Я сюда. Фунты ушли через два месяца. Работы не было. Тут очень легко стать бездомным, – он тяжело вздохнул и снова сцепил зубы, только в этот раз беззвучно. Видимо, гипсовый корсет не позволял безболезненно вдохнуть полной грудью. – Зато лечат бесплатно, – добавил после паузы.
Глава 46. Пиенагалис. Возле Аникщяя
Как только снег перестал сыпаться с неба, старый Йонас надел кожух, поднял воротник, почти полностью защищавший голову от бокового и заднего ветра, обулся в сапоги и, взяв на руки Гугласа, вышел на порог.
– Ну и намело! – он покачал головой.
Опустил щенка, и Гуглас побежал, как покатился, по трем ступенькам и, провалившись по живот в снег, остановился и оглянулся на хозяина.
– Не бойся, не утонешь! – Йонас улыбнулся и спустился с порога. – Пошли, я тебе твою будку покажу!
Йонас сделал пару шагов, оглянулся и увидел, что щенок застрял в снегу, как ледокол во льдах. Вернулся и снова поднял его на руки. Донес до будки, там потопал сапогами перед входом, шагнул в сторону от только что созданной твердой площадки и опять опустил Гугласа вниз. Не просто на заснеженную землю, а прямо в будку, да так, чтобы мордочкой к отверстию.
– Ну как тебе тут? – спросил, наблюдая за удивленным щенком.
Гуглас высунул мордочку наружу, поднял глазки на деда, потом опять внутри спрятался. Дед опустился на корточки, заглянул внутрь будки. Щенок как раз сено на полу будки обнюхивал.
– Давай-давай! – приободрил Йонас щенка. – Тут до тебя Барсас жил! Хороший был пес! Лаял звонко – как на трубе играл! Нюхай, нюхай! Запах предшественников надо знать! Пойдем, я тебе покажу, где он теперь!
Руки Йонаса вынули щенка наружу.
Возле заснеженной могилки Барсаса старый Йонас снова, покряхтывая, опустился на корточки.
– Вот тут наш Барсас теперь! – сказал, глядя на продольный холмик. – Совсем рядом! А вот там, – он перевел взгляд на ряд следующих холмиков, упирающийся в старую яблоню. – Там его предшественники: Саргис, Рексас, Арас, Партизанас, Микис и Брюселис! Брюселиса я помню, он рыжий был! Совсем беспородный, но веселый! Он со мной в один год родился. А умер, когда мне четырнадцать стукнуло. Я отца спрашивал: ты чего ему имя города дал? Да еще и чужого? А он мне в ответ: «Чтобы не забыть, откуда брат последнее письмо прислал!» А потом еще сказал, что, по слухам, Брюссель – город веселый и бестолковый, точно такой, каким рыжий Брюселис и оказался!
Гуглас слушал старого хозяина внимательно, но не слова, а голос и интонации. И все время пытался морду поднять, чтобы языком до лица деда дотянуться.
– Да погоди ты ластиться! – уклонился дед от очередной попытки щенка добраться до его подбородка. – Ты вокруг смотри и привыкай! Теперь это твое хозяйство будет! Теперь тебе его охранять и сторожить, чтобы никто тут ничего не украл: ни машину Ренаты, ни наш амбар, ни веник с порога дома! Ну давай, принюхивайся к своей новой жизни!
Дед Йонас отпустил щенка из рук возле могилки Барсаса. Гуглас отбежал на метр, покрутил мордой по сторонам и вернулся к старику, смешно подпрыгивая.
Подул холодный ветерок, подул со стороны леса, и щенок тотчас повернул мордочку навстречу ветру. Стал всматриваться. Может, решил, что ветер – это дыхание, и теперь пытался увидеть того, кто дышит таким холодом.
– Пойдем к будке! – позвал дед Йонас и, оглядываясь на собачонку, прошелся до деревянного домика, жителем которого последние почти полтора десятка лет был добродушный и иногда слишком молчаливый Барсас.
Гуглас догнал хозяина, подбежал ко входу в будку и оглянулся на Йонаса, словно хотел спросить: что ему делать дальше? Лезть в будку или остаться снаружи?
А Йонас вдруг вспомнил маленькую пятилетнюю Юрате. Вспомнил, как она носила размоченный в молоке хлеб Рексасу. Рексасу в то время тоже было лет пять, но в собачьем измерении. В человеческом измерении он ей годился в отцы, в зрелые отцы! Рексас, пожалуй, был самой глупой собакой среди семи, которых пережил Йонас. Может, так и нельзя было думать о собаках, но Йонас думал. Прежде всего потому, что несколько раз находил у будки то дохлую куницу, то белку. Ясно было, что сначала эти зверьки сдохли где-то неподалеку, а потом пес, оббегая свои владения, находил их и приносил к будке, где пытался съесть. Может, он только игрался, но последствия всегда оказывались для него плачевными. То он давился шерстью и потом две недели откашливал ее, то мучился желудком. Йонас, конечно, следил за ним, и раз-два даже вызывал знакомого ветеринара, который лучше разбирался в коровах и лошадях, чем в собаках. Ветеринар этот первым и сказал, что пес – дурак и лучше его с цепи не спускать. Но Йонасу, хоть он и признал Рексаса дураком, жалко было пса, и вечерами он расстегивал ошейник и давал ему свободу до утра. Ведь для того, чтобы хорошо охранять территорию, свобода собаке ой как нужна! А Юрате решила, что Рексас слабеньким родился, и ему нужна помощь. И заменил этот пес ей куклу, стал живым и одновременно игрушечным ребенком для маленькой девочки. И к ней привязался так сильно, как еще не знающее мира дитя привязывается к своей матери. Ждал ее, прыгал на цепи так, что задние лапы его взлетали возле будки выше морды, так как морду выше цепь не пускала. Ел размоченный в молоке хлеб и с таким аппетитом, будто думал, что это мясо! Ведь мясо такое же тяжелое, как литовский черный хлеб! Ел с таким аппетитом, что Юрате стояла перед ним, как загипнотизированная, и бежала потом с пустой миской назад в дом за новым хлебом с таким выражением личика, будто она спасает собачку от голодной смерти!
