«Надо найти его фотографию, ведь была! Найти и посмотреть сейчас – похожи ли они с прапрадедом сегодня?» – подумала Рената.
Она уже шла по лесу. Лесной запах, приправленный морозцем, щекотал ноздри. Той старой тропинки, наверное, давно уже нет. А если и остались от нее каким-то чудом следы, то спрятаны они сейчас под снегом.
Попыталась она вспомнить, когда в последний раз Бориса с соседних хуторов видела. Лицо его, опухшее, с синеватыми мешками под глазами, вспомнила. Вспомнила, как заходил он раньше к деду то денег одолжить, то о политике поговорить. Но даже если заходил поговорить, то в конце разговора все равно просил деньги. А потом дед его выгнал. Даже на порог не пустил. Что его так рассердило, она не помнила. То ли дед решил, что Борис что-то у них со двора украл, то ли что-то другое сделал. Но с тех пор Бориса она не видела. А сколько лет прошло? Может, три или четыре.
Ноги знали эту невидимую дорогу с детства. В левой ладони что-то кольнуло и Рената улыбнулась – это ее ладонь вспомнила, как держала она руку бабушки, а бабушка вела ее, маленькую Ренату, в Андрионишкис. Сначала на кладбище, где бабушка все могилы родственников в порядок приводила и наново украшала, а потом дальше, в центр городка, где целая улица хлопала дверьми маленьких магазинчиков и лавочек. И уже там Северюте, крепкая и бойкая, несмотря на возраст, заполняла освобожденные от цветочной рассады сумки печеньем и всякими вкусностями, чтобы не возвращаться домой с пустыми руками.
Тепло стало Ренате от воспоминаний. Она и про дорогу забыла, и про лес, что вокруг нее стоял. И только два старых дуба, росших, как братья, – рядом, привлекли к себе ее взгляд и мысли. Ведь именно тут, перед дубами, их тропинка вливалась в тропинку пьяницы Бориса.
Остановилась Рената, осмотрела снег, покрывавший землю. Ни одного человеческого следа, ни малейшего намека на тропинку.
Она смотрела на снег, на его корочку, белую, посыпанную негусто последними, опавшими уже зимой сухими дубовыми листьями и сосновыми иголками, занесенными ветром под дубы. Ей казалось, что проглядывает старая тропинка из-под снега, из-под листьев и иголок. Но проглядывала она из ее памяти. И повернула Рената налево, туда, куда раньше эта тропинка вела. Зашагала дальше по уже невидимой дорожке, оставляя за собой неглубокие следы сапожек и не думая, что именно сейчас оживляет она эту тропинку, эту ниточку, «протянутую» между их домом и селом на десяток коротких улочек и с одной, но очень красивой церковью Петра и Павла.
«Интересно, сколько в селе должно быть улиц, чтобы его называли не городком, а именно селом?» – подумала и снова улыбнулась.
Нет, Андрионишкис ей нравился, особенно весной и летом, когда некоторые местные жители, а происходило это всегда после десятого числа любого теплого месяца, после получения пособий и пенсий, покупали краску и обновляли цвет деревянной кожи своих уютных домиков. И тогда прямо на ее глазах голубое становилось синим, салатовое – зеленым, розовое – красным. И городок оживал, и казался иногда даже ярче и веселее Аникщяя, где жители не так заботились о яркости стен своих домов, да и где кирпичных домов давно стало намного больше, чем деревянных.
Впереди слева показались стройные стволы сосен, под которыми разлеглось кладбище Андрионишкиса. Сейчас оно казалось частью леса. И кресты на могилах были похожи на молодые деревья.
Снова вспомнилась Северюте и это же кладбище, похожее на человеческий муравейник. Только не весенний, разбуженный солнцем, а осенне-зимний, прохладный и малоподвижный, неспешный. Таким это кладбище всегда становилось второго ноября, в День памяти всех умерших. И тогда у каждой могилы возилось по несколько человек, обычно – только женщины. И в тот день людей на кладбище бывало точно больше, чем жителей во всем Андрионишкисе. Потому, что и из соседних деревень и хуторов хоронили тут своих умерших, а значит ко всем умершим родственники приходили, как в больницу, если у больного день рождения. Приходили, убирали и украшали могилки, словно в конкурсе на самую красивую могилку участие принимали. А потом зажигали под крестом или памятником свечи. Любопытное осеннее небо склонялось над кладбищем, опускало вечер, чтобы свечи красивее в сумерках и в приближающейся темноте горели. И тогда замирали на месте родственники умерших, смотрели на сотни огоньков свечей, смотрели завороженно, словно не верили, что это они сами такую красоту создали, такую яркую и сказочную красоту, которой наверняка и сам Бог сверху в этот момент любовался. Любовался и медлил отправлять на Литву снег, пока не приукрасятся кладбища по всему Литовскому краю, пока не догорят на них свечи Велинеса, пока не останутся литовцы довольны чистотой и красотой своих родных могил. И тогда уже, словно чтобы сохранить эту красоту и порядок, накрывал Бог землю снегом, как белым полотном, так, как накрывают уезжающие из дому надолго хозяева мебель белыми простынями, чтобы вернувшись, снять их и обнаружить под ними столы и кресла чистыми и свободными от пыли и мертвых мух.
Кладбище, укрытое белоснежным полотном, опять осталось позади, а память все еще рисовала картинки Велинеса – Дня памяти всех умерших. Память словно специально хотела заставить Ренату почувствовать себя виноватой, ведь на прошлый Велинес она на кладбище не ходила, она вообще об этом не думала. И дед ни слова не сказал и тоже не пошел. Конечно, в Литве это женское дело – за могилками ухаживать. Но у Ренаты еще не было на этом кладбище очень близких и дорогих покойников. Если не считать Северюте. Вот если б там лежали ее родители, она бы обязательно ходила туда и второго ноября и в другие дни. Но что она знает о своих родителях? Только то, что говорит иногда дед Йонас. А говорит он всегда о них неохотно, уклончиво и со слабо скрытой обидой. Странно, ведь мама Юрате – его дочь! Ну ладно – отец ему просто зять, но мама? Хотя бы о ней мог бы Ренате больше рассказать, какой она была, перед тем, как уехала? Какой была в детстве?
Остановилась у продуктового магазинчика, зашла.
Парень лет двадцати отвлекся от своего мобильника – видимо, играл в компьютерную игру, так как сразу прозвучали игрушечные электронные выстрелы.
– «Три девятки», – попросила Рената, протягивая деньги.
Получив бутылку и сдачу, она уже поворачивалась к двери, чтобы выйти, но вдруг помедлила и возвратила свой взгляд на парня.
– Извините, а когда к вам в последний раз заходил Борис? – спросила.
– Кто? – не понял парень. – Какой Борис?
– Ну такой, с длинными волосами, опухший, с хуторов за лесом. Он сюда за водкой ходил.
Парень отрицательно мотнул головой.
– Такой не ходит, – сказал он. – Я уже второй год тут работаю. Всех алко-интеллектуалов знаю!
Она кивнула и вышла.
Возле кладбищенской калитки остановилась на мгновение.
«Может зайти? На могилу Северюте глянуть?» – подумала.
Но ноги пошли дальше, увели ее от калитки и забора соснового города мертвых.
Сумерки в лесу опускались быстрее, чем в поле или городке. Небо потемнело, а в лесу еще темнее стало. И Рената ускорила шаг, заспешила, стараясь ни о чем не думать, чтобы никакие мысли – ни добрые, ни грустные – не могли отвлекать ее от дороги, от дороги домой.
