– Я готов. – В голосе Клаудиюса прозвучала робость. – Я готов меняться…
– Хочешь один совет? – Ингрида дотронулась пальцами до его щеки, провела по мягкой щетине, выросшей с утра. – Начни с имени! Если сможешь поменять имя и привыкнуть к новому, то еще не все потеряно. Тогда, возможно, встретятся еще где-нибудь двое: Беатрис и Клод или Беатрис и Джонатан. Красивое имя – Джонатан!..
Она улыбнулась по-детски раскрепощенно, но улыбка ее оказалась мгновенной, как молния.
– Но если у тебя под новым именем окажется тот же самый Клаудиюс, то встречаться с Беатрис ему не будет никакого смысла! Она даже не станет с ним разговаривать. Понял?
Клаудиюс все понял, но не кивнул и ничего не сказал. Стоял неподвижно, глядя холодно в глаза Ингриде.
Клаудиюс проводил ее взглядом до дверей парадного. Снова подошел к обрыву, посмотрел вниз.
Сильный порыв ветра оттолкнул его от края. И он сделал еще пару шагов назад, испугавшись, что случайно может стать героем того воображаемого карандашного мультика, нарисованного детской рукой на уголках книги или блокнота.
Глава 94. Фарбус. Норд-Па-де-Кале
Ночью Андрюсу снилось, что он стал баскетбольным мячом. И как мяч он чувствовал каждую пару рук, в которую попадал и которая пыталась его забросить в корзину. Пыталась и не могла. И если поначалу он узнавал каждую пару рук потому, что помнил их прикосновения из прошлых игр, то в этом сне баскетбол словно перестал быть игрой, но он, Андрюс, остался баскетбольным мячом. И именно как мяч попал в руки Франсуа в Париже, где эта странная игра началась. Франсуа бежал с ним – мячом – в руках долго и не решаясь бросить его в пролетающие и остающиеся позади корзины, а потом отдал мяч в руки своей матери Николь, седовласой, с уставшим от преподавательской работы зрением, с любовью к тишине и к своему садику в заднем дворе дома. У нее были добрые руки. Она держала мяч бережно, но, видимо, слишком тяжелым он оказался для ее рук и для ее возраста. И, положив его в свой старенький белый «рено-логан», она отвезла мяч по имени Андрюс сюда, на край земли или на край французской земли, в село Фарбус, больше похожее на литовский хутор, находящееся рядом с более крупным селом Вими.
За окнами большого одноэтажного дома промчался одинокий порыв ветра. Или это был ветер-одиночка, что ткнулся случайно в стену дома, ударился о стекла окон и отскочил, чтобы облететь дом сбоку или сверху. Стекло в спальне едва слышимо сотряслось. Наяву такое сотрясение можно и не услышать, но в сон Андрюса оно проникло. Потому что сон был беспокойный и тонкостенный, и любые звуки снаружи могли в него проникнуть.
Андрюс открыл глаза. Темнота не сделала им больно. Темнота охраняла вещи и стены, давая всему этому отдохнуть от необходимости быть видимым.
Барбора спала тихо. Андрюс слышал ее дыхание и почти видел ее лицо на темно-сером фоне обычно белой подушки.
Подвинулся к краю широкой двуспальной кровати. Опустил ноги и едва достал пальцами до деревянного пола. Эта кровать словно специально была сделана для хозяина – высокого девяностолетнего старика Кристофера, который встретил их вчера на пороге дома. Ростом почти в два метра, он выглядел как персонаж из исторического романа. Только ему больше подошло бы встречать их на пороге собственного замка-крепости с башнями и бойницами.
Да, вчерашний день вспоминался в мельчайших деталях. Кристофер, встречая их, стоял в проеме открытых дверей, а за ним виднелось инвалидное кресло-коляска. Оно словно и не имело к нему никакого отношения – так крепко он стоял на ногах, открыв им двери и протянув Андрюсу руку. И рукопожатие его оказалось крепким. Как у мужчины в расцвете физических сил.
Хотя потом, когда они уже вошли, он легко опустился в кресло на колесах и, лихо развернувшись, поехал в гостиную, показывая им дорогу. А там так же легко, почти без усилий, поднялся и сел за обеденный стол, предложив гостям занять места рядом. Он говорил на красивом английском и ему, казалось, это доставляло радость. И к английскому Андрюса и Барборы он прислушивался с интересом.
– Я еще не настолько немощный, как можно подумать, – сразу сказал он, кивнув на кресло на колесах. – Это я скорее учусь, как быть немощным.
Его взгляд с кресла перескочил на буфет, где за дверцами, застекленными рифленым узорчатым стеклом, угадывались ряды бутылок.
– Вы не достанете виски? – спросил он Андрюса. – Правая бутылка. И два стакана.
Андрюс распахнул верхние дверцы буфета, достал бутылку, прямо там, в нише между нижней тумбой и верхним шкафчиком, налил на донышко двух стаканов и вернулся к столу.
Кристофер улыбнулся, словно Андрюс только что сдал свой первый экзамен, пригубил виски. Вздохнул. Сообщил, что провел в этом доме двадцать счастливых лет и почти десять спокойных. Был счастлив, пока не умерла Дженнифер, жена. Она не любила эту деревеньку и очень скучала по Виннипегу, где они когда-то венчались и где прожили более веселую часть совместной жизни. Хотя чего скучать по Виннипегу? Виннипегские зимы и его пронизывающий холодный ветер способны любого человека превратить в монаха-отшельника, готового сидеть до летнего тепла в тесной и темной келье! Но даже когда Дженнифер почувствовала, что дни ее на исходе, она не попросила Кристофера отвезти ее назад, домой, в Канаду. Он бы сделал, но она не попросила. И поэтому похоронена она тут, рядом, на кладбище, в Вими. И она не первый родной ему человек, оставшийся на вечный покой в этой земле. Его старший брат тоже похоронен тут. Старший брат, которого он не помнит и не мог видеть, потому что родился уже после его гибели. Родился, чтобы заменить погибшего в далекой Франции брата, которого забрала с собой в историю Первая мировая вместе с тысячами других канадских солдат. Родителям уже было под сорок, когда, узнав, что у них больше нет единственного сына, они решили зачать еще одного ребенка. И вот на старости лет младший брат решил перебраться поближе к старшему.
– Представляете, – сказал вдруг Кристофер удивленно. – Теоретически я могу дожить до столетия гибели своего брата!
Он грустно улыбнулся. Помолчал. Снова отпил виски.
– Может, сделаете себе чаю? – перевел взгляд на Барбору. – Кухня там, – показал рукой на вторые двери.
Барбора послушно вышла из комнаты. А старик продолжил свой рассказ, но теперь все чаще поглядывал на Николь, сидевшую неподвижно и внимательно смотревшую на его губы, словно она не слушала его, а читала по губам.
Андрюсу казалось, что вчерашний день никогда не закончится.
Барбора вернулась с двумя чашками чая. И снова все сидели за столом. Мужчины с виски, женщины с чаем. А Кристофер все рассказывал о себе и о своей жизни, словно он несколько лет молчал и ему не с кем было поговорить.
За двумя широкими окнами гостиной дневной свет стал слабеть, и как только Кристофер попросил Андрюса зажечь люстру, Николь занервничала. Сказала, что боится водить машину в темноте и что ей пора. И что она хотела бы знать, как устроятся в этом доме ее подопечные и друзья ее сына – Андрюс и Барбора. И устраивает ли его действительно их телефонная договоренность о том, что социальные службы платят Барборе как соцработнику, а он доплачивает еще четыреста евро.
