Я повернул на парковку перед «Пассатом» и выбрал одно из множества свободных парковочных мест. Кроме нашей на парковке стояла только машина моих родителей. Большинство людей, которые сейчас останавливаются в «Пассате» – старые знакомые из Гейнсвилла: старики с огрубевшей морщинистой кожей и дантисты во втором поколении. Прекрасные люди, между прочим. И они или приезжают все скопом, или вообще не приезжают, а привлечь других гостей такой старый и маленький мотель просто не в состоянии.
– Если хочешь, оставайся здесь, – предложил я.
До времени, когда я смогу сделать то, что хочу, оставалась еще пара часов. Поэтому имело смысл зайти сначала к моим старикам и позволить им убедиться, что я еще жив, а то и намекнуть, что мы можем долго не увидеться теперь.
Хелена смотрела в окно. Она была в Кресоте раз пять или шесть и прекрасно ладила с моими предками, но чужой родной город всегда остается чужим. Всегда интересно, остались ли здесь странные местные обычаи, которых почему-то еще не знаешь, и всегда вспоминаются старые добрые деньки, когда не был знаком ни с одним из них.
– Что им известно про нас?
– Только то, что мы разошлись. Я не стал посвящать в детали. – Я действительно сказал только это, но у них, видимо, появилось собственное мнение. Они знали, насколько я любил Хелену, и могли легко сообразить, что должна была произойти какая-то катастрофа, чтобы мы разошлись.
– Зачем мы приехали сюда, Хап?
– Позже расскажу, – ответил я, открывая свою дверь. Огонек охранной системы замигал в горячем воздухе, отсчитывая секунды. – Так ты идешь или остаешься?
По горячему асфальту мы дошли до здания и поднялись по ступенькам. Когда я распахнул дверь, Хелена отступила на шаг и спряталась за ней. Не важно, сколько тебе лет, чем занимаешься и что скрывает твое прошлое. Мать есть мать, она за ребенка может и башку снести.
Мама стояла за столом, мурлыча песенку и сортируя почту. Больше всего на свете она любила раскладывать чужие письма по аккуратным стопочкам. На стенах кабинета висело несколько морских пейзажей, написанных с разной степенью мастерства и непременным указанием цены. Меня пробрала дрожь, когда я подумал, как много плохих художников начали свою карьеру с продажи своих шедевров гостям «Пассата». Как и я, мама хорошо знала, сколь бесталанно большинство из них, но для нее это не имело значения.
Она подняла глаза, и ее лицо приняло выражение абсолютно ничем не замутненного счастья, которое бывает только тогда, когда женщина видит кого-то, чья жизнь зародилась в ней. За последние полгода она слегка поседела и немного похудела, но мои чувства к ней совсем не изменились: мир становится все моложе, мам, а ты не меняешься.
– Здравствуй, дорогой, – произнесла она. – Какой приятный сюрприз.
– Чем занимаетесь? – спросил я, перегибаясь через стол и целуя ее в щеку.
– Да вот, стареем. И это занимает почти все время. Сходи на задний двор – отец моет бассейн. – Она подняла брови и сказала несколько громче: – И скажи Хелене, что мы рады ее видеть.
Я повернулся к двери, и из-за нее появилась Хелена, которая выглядела лет на двадцать.
– Здравствуйте, миссис Томпсон, – поздоровалась она. Они с матерью обменялись взглядами. Не знаю, что сказали друг другу эти взгляды – и тем более не знаю, как мать догадалась, что Хелена здесь. Женщины по-другому смотрят на жизнь, им известно неведомое нам. Всем, кто считает, что мы с ними живем в одном и том же мире, следует протереть глаза.
Мать закрыла входную дверь, и мы прошли туда, где отец радостно вылавливал листья из бассейна. Усевшись в плетеные кресла, мы пили кислый лимонад и смеялись, пока я рассказывал родителям очередную ложь во спасение.
По-другому быть и не могло. Мне не хватило мужества признаться, что скоро я отправлюсь в тюрьму и, скорее всего, на длительный срок. Это было неизбежно, но я чувствовал, что сказать об этом следует как можно позже. Так лучше и для меня, и для них. Напишу им, когда придет время и когда им ничего не останется делать, кроме как смириться с этим фактом. Не имеет смысла говорить о несчастье до того, как оно случилось. Ведь тогда вместе с будущим рушится и настоящее.
Естественно, я мог бы отодвинуть все на какое-то время. Например, я могу не возвращаться в Лос-Анджелес, а ездить по стране. Вернуться к той жизни, от которой отказался; правда, в этом случае мне придется вернуться и к борьбе за выживание, а не к мечтам о больших деньгах. Я могу работать в барах и жить в мотелях, старея в их пустых комнатах, пропавших разлитым пивом и толчками, которые дезинфицируют для моего удобства и безопасности. Постепенно я превращусь из молодого бродяги в дряхлого бродягу, и тот начнет неизбежный долгий спуск в темноту. Я не в состоянии бороться со всем этим. Возможно, я потерял хватку, и у меня уже не было сил притворяться, что я приветственно машу руками, когда на самом деле иду ко дну. После того как я вновь встретил Хелену, вариант побега даже не рассматривался. Вопрос, который я задавал себе много раз, удостоился наконец ответа: да. Да, у меня было все, чего только можно пожелать, и я это профукал. Я уже один раз повернул куда надо и сбился с пути. Теперь я чувствовал себя участником крутой вечеринки, который к ее середине еще не успел напиться. Запал кончился, внезапно пришли усталость и меланхолия, и теперь сон – наиболее желанное и легко достижимое удовольствие.
Никто не спросил, что здесь делает Хелена. Она сидела на некотором расстоянии от меня и, изредка кивая, внимательно слушала, как мой отец рассказывает ей о пяти главных возможных поломках кондиционера, об их признаках и наилучших способах устранения. Как настоящая семья, мы сидели в саду старого мотеля, который всегда был для меня домом, окруженные пофыркивающими шлангами и звуками прибоя, шумевшего вдалеке. Я чувствовал, что вот такой жизнью жил всегда и что мое следующее воплощение будет вечно искать это место, потому что только тут я и могу существовать. Или недалеко отсюда. От дома.
Стало холодать, небо покрылось белой дымкой вечерних облаков. Потом, как раз в нужное время, мой отец пригласил Хелену посмотреть на что-то – возможно, на электрические щиты, его гордость, – и мы с мамой остались одни. Сидели молча, наблюдая за игрой света в бассейне. Над прибрежным течением стали формироваться грозовые облака – свет стал чище и таинственнее.
– Мам, – произнес я наконец, – не помнишь, когда я был маленьким, со мной не происходило ничего странного?
– Что ты имеешь в виду? – спросила она, сжав руки на коленях.
– Когда мне было лет восемь.
– Ничего не припоминаю, – ответила она, но мое сердце тут же забилось сильнее: она говорит неправду.
– Это случилось в воскресный вечер, когда ты работала в «Оазисе». Ты вернулась, папа спал, мы смотрели телевизор.
– Это похоже на сотню воскресных вечеров.
– Я сейчас говорю только об одном.
– Милый, прошло очень много времени.
– И с двадцать первого дня рождения папы тоже – и только попробуй сказать, что ты его не помнишь. Во всем, что касается нас с ним, ты – настоящая энциклопедия.
