Королев не был согласен с отцом Даниилом во многом, например, в подходе к чуду, но в спор не вступал – не было сил. Он рассасывал во рту печенье, запивал чаем. Ему очень нравилось, что чай сладкий. Он сыпал себе в чашку пять-шесть ложек. И не спорил. Сам мир для него был огромным чудом. Математика, физика и человеческое чувство для него были гораздо важнее мироточения икон, о которых любил говорить священник. Поэтому, когда священник заканчивал свою историю, Королев потихоньку думал и, погодя, просто что-то рассказывал из детства.
Только однажды Королев позволил себе распространиться в философию. Он высказал отцу Даниилу свою идею о подлинном, по его мнению, пути христианина. О том, что, прежде чем креститься, следует стать иудеем. Начал он говорить тяжело, превозмогая слабость, но вдруг вспыхнул и закончил речь раскрасневшись.
Иногда священник вставал, выходил в соседнюю комнатушку помолиться. Вот и тогда он надолго вышел, извинившись.
В комнате было душно, в воздухе стояла какая-то неприятная смесь пищевых запахов и чего-то церковного. После чаепития, прощаясь, Королев всегда заглядывал в просвирню – маленькую комнатушку с печкой. Ему нравилась идеальная стерильность, которую поддерживал здесь отец Даниил. Стол, где раскатывалось тесто, был прикрыт тряпицей. Печь вычищена. Ни пылинки.
CXIV
Надя и Вадя изредка появлялись в округе. Надя реже, Вадя чаще.
Королев заходил к ним. Они жили в лечебнице, доктор пустил их в палату, выделил койки, определил на кормежку.
Вадя зимой начал рисовать портрет Высоцкого, с фотографии. Где-то достал кусок оргалита, наклеил бумагу, раздобыл карандаш. Рисовал тщательно, с любовью. Вышло похоже, но слишком строгое лицо было у Семеныча. Наде не понравилось. Да и ему самому было неловко смотреть на кумира, уничтожающе вглядывающегося с подоконника.
А еще Вадя по просьбе доктора нарисовал на стене столовой картину – раскидистую, в полстены, сколько краски хватило: лужок изумрудный, излучина реки, пастушок с дудкой и сумой переметной лежит под деревцем, коровки вокруг разбредаются.
– Красота, – объяснил Королеву довольный доктор. – Зеленый цвет успокаивает.
Однажды ночью, возвращаясь от друзей, Королев остановился перед смотровой вышкой. Он долго стоял, вглядываясь в простую геометрию теней, в пушистый фонарь, резавший глаз сквозь путанку колючей проволоки… Королев вдруг кинулся, сходил к себе в котельную, вернулся с канистрой и долго тряс ее вдоль забора, поднимался на вышку – тряс там, спускался. Падал в снег – и, стоя на коленях, чиркал спичками, извел полкоробка, но вдруг потек, пополз ручеек огня по забору, выше, занялся, заколыхался полотном, восстал столбом по вышке.
Декорация горела меньше часа. Больных Виктор Иванович успокаивал трое суток. После пришел и сдержанно объяснил Королеву, что ему и самому не нравились эти вышки, стена, но он был вынужден оставить эту постройку как отопительный НЗ. И что теперь он потратился на медикаменты для решения массового криза…
CXV
Очнувшись в конце марта, Королев обрадовался начавшемуся преображению природы. Только в детстве он испытывал что-то подобное. Пробуждение его началось с того, что в начале половодья он гулял вдоль реки и забрел на залитую водой поляну. Был яркий солнечный день, крупными зернами искрился снег стаявших сугробов. Оглушительно орали птицы. На поляне редко росли березы, две выдавались к середине. Из-за того, что обе березы были искривлены в поднимающемся их рослостью воздухе, словно бы в нем переломлены, в то время как другие деревья были переломлены естественным образом – границей воды и атмосферы, благодаря этому как раз и образовалось «смущение зрения», то есть кажимость того, что вода, прозрачность подымаются не только в воздух плоскости картины, но и в чувственный объем над полотном сетчатки, в объем сознания, словно бы исподволь наполненный зрением.
Когда он вернулся, картина эта целый день наполняла водой и бледным воздухом весь объем комнаты.
Озаренный, в тот день он сидел на лежанке и свободно думал о проблеме осиянности – незримой очеловеченности пейзажа. О том, что по эту сторону всё же есть Бог.
Тогда же в марте, когда очнулся, осмотрелся, вдруг обнаружил, что Вади нигде нету, а Надя живет всё там же, в женском отделении, и теперь мало чем отличается от остальных больных. Она не узнала его. Ничего не ответила. Она стояла у окна, держала палец на стекле, молчала.
Доктор сказал, что Вадя пропал три недели назад. Всё время был здесь, а потом вдруг исчез. Постель заправлена аккуратно, вещей не оставил.
Тогда Королев купил буханку хлеба и стал есть.
Он ходил по деревне, щипал мякиш, бросал синичкам крошки и слеп от синих сугробов, сияющего наста.
Вдруг стал дышать, дышать, втягивать воздух носом и задохнулся от слез. Он не слышал запаха марта, не слышал акварельный аромат талого ветра.
Королев съел весь хлеб и ушел в Москву.
Через неделю он нашел Вадю на Казанском вокзале. Тот процветал, по мелочи угождая носильщикам-таджикам, как-то нашел с ними общий язык.
Королев долго смотрел на него исподтишка. Вадя отупело стоял у камеры хранения и что-то шептал толстыми губами. Королев всё никак не мог прочесть – и вдруг догадался: он бормотал стихотворение, перемежая строчки паузами интонационного перехвата.
Вадя испугался, когда увидел Королева, хотел бежать.
Король вцепился в его локоть:
– Надя тебя зовет. Ехать надо.
Апрель
CXVI
Вернувшись из Москвы, Вадя не знал, чем себя занять. Заскучав, он нашел в сарае соху и борону. Вытащил на свет, два дня разбирал, перекладывал части – и потом долго сидел над ними на корточках, покуривая в кулак, посматривая то на небо, то на землю.
Борону оправил, прикрутил проволокой для тягла два ржавых запора, настрогал и вбил сучки, нашел стропу, приладил. Стал возиться с сохой. Обчистил колодку, выскоблил оглобли, оттер керосином сошники, палицу, зачистил всё напильником, обстучал, ошкурил, натянул подтужины, впряг Надю, научил ее тянуть, попробовал ходить за ней, опасаясь, как бы не сломать оглобли.
Королев один раз увидал, как Надя шла под сохой, временами западая на спину от натуги, когда лемех выталкивал Вадю с борозды. Долго он смотрел, как они тяжело ходят, расцарапывают неглубокую пашню.
Надя старалась безропотно, вся поглощена усилием. Охватив большими своими руками оглобли, управив их усилием в землю, Вадя выглядел на пашне сноровисто, ладно. Ему тяжело было приноровиться к тяге ее хода, он спотыкался от неловкого упора, не в силах предупредить провисание подвоев. Как мог, он помогал ей, сам наваливаясь вперед, но выходило это у него неловко и бесполезно.
Пока Королев впрягается вместе с Надей, Вадя отдыхивается полной грудью.
