Вверху – прекрасный строгий лик прозрачно реет в лазури. Строгий, прощающий.
Под ним, под воздушной толщей ползут войска.
На берегу пожилая артритная пара деловито раскладывает шезлонги.
CXII
Надя стала навещать Королева, жить на веранде. Тот разговаривал с ней, учил планиметрии. Он решил, что не нужна постепенность. Что надо дать высокий уровень – непредставимый, – и тогда скачком произойдет преображение.
Надя сейчас еще сильней стала похожа на саженец, невидимо борющийся под землей, чтобы развить корни – связи с почвой человеческой реальности. Неизвестно, приживется ли посаженное в марте деревце. Развитие саженца отсталое, почки на других деревьях уже набухли, а он стоит ни живой ни мертвый, и приходится вглядываться в него, всё время брать на пробу роста эфемерные успехи.
В то время как Вадя только присматривался, скрытно уважая в ней собственную к ней жалость, которую смирял суровостью, черствостью, Королев пытался что-то сделать. Нельзя сказать, кто был добрее к ней, но Вадя благодаря чутью к жизни обладал той сложной гибкостью натуры, какая часто оказывается успешней прямой склонности к добру.
Наде сейчас как никогда требовалось внимательное, доброжелательное отношение. На нее нельзя было кричать, иначе испуг разрывал, путал едва наживленные связи с миром. Элементарное зло, а не умственная праздность, наносило самые сильные разрушения. Если на нее кто-то кричал – бригадир, мент, бабушка в эскалаторной будке, приемщица стеклотары, – налетала большая когтистая птица, свет вокруг застилало месиво, метель жестких крыльев, клюв щипал за щеки, нос, уши, глаза, лица мелькали лоскутами, крик колючим комом вставал в груди, и слезы вымывали из сознания навык жизни. Ничего не оставалось, воцарялось равнодушие в мышцах рук, лица, подбородок опускался, губа выпячивалась, и взгляд приобретал свойство, какое нельзя встретить у животных, неспособных на то, чтобы совместить в своем естестве испуг, равнодушие, опустошенность, зияние тепла – тот неопределимый единственный признак, черту глаз, по которой только и можно отличить человеческое от живого.
Планиметрия вызвала у Нади одобрение. Она тщательно перерисовывала условие задачи – но только в этом и состояло решение.
Вадя тоже стал приходить на дачу к Королеву, сидел в саду, играл в ножички, курил.
Наконец всходил на крыльцо, говорил Королеву:
– Ну, ты это. Скажи, чтоб обратно шла.
– Скажу, – обещал два раза Королев. Наконец Вадя решил поступить иначе. Он пошел на станцию. Нашел среди вороха ярлычков, облепивших расписание отправлений, два объявления о найме сторожа. Не все язычки были оборваны. Он набрал оба номера, отвечали мужские голоса.
Через день приехал хозяин дачи.
В тот день, когда Надя возвращалась с Королевым в монастырь, перед ее глазами вновь появился этот старичок. Давно его не было. Она шла и хотела что-то сказать Королеву, выразить возмущение, выкрикнуть, что не прав хозяин дачи, что Королев хороший. Но этот старичок проворно ловил ее слова, разбивал о коленку и, плюнув, отбрасывал в сторону. С тех пор всё чаще перед ее глазами стал появляться этот черный прозрачный старичок, который встревал, когда она хотела обратиться к Ваде или Королеву. Этот аккуратный беспощадный старичок что-то всё время делал, теребил руками, перебирал, поглядывая снизу, будто свивал нити ее мыслей, все слова ее стирал, выпрямлял в длинную корявую проволочку. Он лез в лицо, махал перед ней руками – и бил, гулко бил по голове свернутой газетой.
CXIII
После возвращения Королеву стало страшно в монастыре пуще прежнего, а Вадя с Надей окончательно прижились. Виктор Иванович определил их к себе. Для Нади лечебница была очевидной пользой, Вадя же там был нужен для того, чтобы она поскорей привыкла.
Сам Королев всё никак не мог притереться к обстановке. В монастыре размещался целый город – и он пугался этого скученного больнично-монастырского пространства, которое тем не менее было жилым, хоть и бесприютным. Странные обитатели его только усугубляли тягостные впечатления. Но деваться было некуда, следовало зимовать.
Однажды Королев вышел от отца Даниила и неподалеку от церкви повстречал удивительное существо. Вид его испугал и смутил его. Это был человек поистине пронзительной наружности.
Он пристально смотрел на свое отражение в стекле окна. При приближении Королева он медленно перевел взгляд. Совершенное любопытство в его распахнутых синих глазах было неземного происхождения. Он был стерильно, синевато бледен, короткий блестящий на солнце ежик покрывал его череп, похожий в профиль на запятую. Кожа обтягивала скелет так туго, что зубы обнажались малейшим натяжением кожи. Он протянул Королеву руку, и тот отпрянул. Существо смотрело открыто и неотрывно, с вдумчивым любопытством; очевидно, болезнь давала ему возможность каждую минуту смотреть на мир как на новую вещь.
Зима для Королева прошла незаметно, как для медведя, рухнувшего в спячку. Зима была потрясением, а все стрессы на него действовали так, что он тут же засыпал, прятался от них в долгий многосуточный сон. Во сне к тому же не слишком хотелось есть. «Сон – лучшая пища», – твердил про себя Королев. Он вообще старался не есть, чтобы не ходить в туалет. И пил по той же причине как можно меньше, чтобы не отягощать мочевой пузырь.
Ему нравилось теряться меж суточных сумерек. Просыпаясь и видя за окном темноту, он уже не гадал – утро сейчас или ранний вечер. Он вставал, механически шел в котельную, проверял давление пара, бросал в топку ровно девять лопат. Садился на корточки, гудящий поток жара ополаскивал его лицо. Он подбирая из кучи угля куски побольше, высматривал на них отпечатки древних растений. Найдя – откладывал в сторону.
Если случалось проснуться днем, рослые узоры, холмы и полотна инея, разросшиеся между толстых рам, словно сошедшие с негатива угольных плоскостей, занимали его сознание ровным чистым светом. Этого ему было достаточно. Он уносил свечение в дрему и там потихоньку тратил.
Теперь он не грезил, только помнил.
За зиму он потерял из виду Надю и Вадю.
Сначала встречал их, когда шел к отцу Даниилу. Там они сидели вместе, потихоньку беседуя. Чаще говорил священник. Он был гостеприимным человеком, трудолюбивым, любил порассуждать о божественном. Из Москвы, куда ездил за средствами на строительство, он привозил книги. Некоторые, уже прочитанные, давал Королеву. Тот брал, но не читал.
Священник был человеком одержимым. Но при этом, окончив «Бауманку», в своих суждениях был конструктивно основателен.
Вот эта замечательная сочетаемость страсти и меры как раз и привлекала Королева.
Священник к тому же был мужественным человеком, называл себя солдатом. Одному, без постоянных помощников, ему было нелегко. Он рассказывал, что иначе нельзя. Что он уже построил одну церковь при больнице в Мытищах. И вот его благословили восстановить здешнюю обитель. А благословение – как приказ. Не выполнил – не нашел пожертвований, не смог организовать строительство, не стяжал паству – всё, вышел из карьеры.
