Ну хорошо. Меня даже не забавляет мысль, что пришествие мессии в свое время осталось незамеченным современниками. Точно так же пришествие антихриста могло остаться незамеченным, а образ его – вполне собирательным: почему личность не может быть эпохой?..
В парке стали появляться первые прохожие – бегуны и хозяева собак с питомцами; старушка в кедах, семеня навстречу, посторонилась, одичало глядя на него из-под поломанных очков, притянутых с затылка бельевой резинкой. Королев уже давно незряче плелся по дорожкам парка, бормоча и энергично раскрывая объятия в никуда, не то – чтобы согреться, не то помогая себе продвинуться вперед, навстречу смыслу…
– В конце концов, всегда отмахивались и будут отмахиваться до последнего: нет, еще не конец, всё скоро двинется снова. Но ведь все-таки веревочка рано-поздно совьется – и те уста обрыв ухватят. Нет-нет, совсем не то, всё хуже, представь, что никакого конца никогда не будет: ни хорошего, ни плохого, и никакого Суда, ничего вообще, – только многоклеточная глупость, горе и захламленная пустота…
– Господи, ну что я думаю?! Что это вообще со мной такое, к чему вот так?.. Да, о чем? О чем? О выхолощенности, о том, что стремление времени удерживается только энергией вожделения, а общее устройство всё делает для скорейшего удовлетворения влечения, его выхолащивания…
Королеву наконец достало умения понять – всё дело было в языке. Он пытался придумать язык, которым можно было бы разговаривать с Неживым. Не с неживой материей, одергивал он себя. Материя – это цацки, тут сама идея неживого воплощается приходом Не-жи-во-го. Получалось, что все его метания были паникой перед приходом неизведанного Неживого. Он неосознанно чувствовал это. Он не мог понять, что именно это будет, потому что – кто может определить не Ничто, а неодушевленное Неживое?! Он предчувствовал встречу, но неподатливость образа воображению смертельно пугала его. Что это? Машина? Но с машиной можно договориться, она сама создана языком, машинным. Неживая материя, атом, находящийся в обмороке? Ген, всей штормовой совокупностью азбучных молекул оповещающий о брошенном им вызове? Мыслящий белок? Всё это было непредставимо – и любая, самая изощренная конструкция в конце концов вынуждала отринуть себя ради определения Неживого, к которому он так бешено подбирался.
Вот от этой немоты он всё время и бежал – найти, обрести дар речи. Слово «смерть» ему не подходило – уж слишком много оно вобрало человеческого. Человеческое – вот что он всеми силами духа пытался отринуть от себя, пытаясь представить себе, изобрести язык, которым бы он встал на защиту этого же человеческого перед Неживым.
Ну да: царство Его – не от мира.
Все привычные картины не годились. Огненные колеса, катящиеся по небу, нагая женщина без головы, выше леса, шагающая впереди войны, стеклянные косцы, бесформенные в своей слепой ярости, широким махом собирающие дань, – все эти образы были семечками перед тем, что восставало перед Королевым при мысли о Великом Неживом. Там, в этом усилии логического воображения, что-то такое было уловлено им, что не поддается ни историческим, ни мифическим, ни гуманистическим интерпретациям, и он ошибался: для этого нет языка – какой язык у смерти, кроме ich liebe?..
Не отпускало.
LXVI
Он сам себе объяснял про время – языком, который словно бы растолковывал себе-постороннему, что ему каюк, что, несмотря на то что он вроде бы живой и куда-то идет и будет идти, всё равно ему каюк. Образ был больше и страшнее, чем зомби, который никогда не узнает, что он такой. Мрак убедительности и постепенности осознания окутывал его. Его путаные бредни частью сводились к распознанию себя: человек он или машина? Вот сама по себе риторическая структура всех его метаний как раз этим и занималась, обращаясь к нему самому с пыткой дознания: кто ты? мертвый или живой? обманутый или выброшенный? где твоя Родина?
Что грядет? Что за новая эпоха заступит на смену – рассчитаться с человеком? Вот это Великое Неживое вновь и вновь маячило перед ним, и он давно не мог сравнять его с собственным бредом. Объективные признаки были очевидны. Демография, опираясь на палеонтологию, предъявила их с непреложностью законов Ньютона. Доисторическая жизнь на Земле множилась видообразованием по закону гиперболического роста. Последний характерен тем, что имеет точку сингулярности, в окрестности которой происходит устремление параметров жизни в бесконечность. Подчиняясь закону такого развития, невозможно двигаться во времени непрерывно без того, чтобы не свалиться в катастрофу исхода. И вот, когда разнообразие приблизилось к критической точке, – появился Человек и в свое развитие вобрал – на деле: сожрал – всю мощь становящейся живой природы, становящегося Живого. Благодаря этому сильный рост видообразования был погашен, сошел на нет. Вместо видов по гиперболе стала плодиться и размножаться Цивилизация – и в середине века уже было понятно, что дело идет к критической точке, когда планета задохнется от злобы, перенаселения и ложной благости. Но нынче рост стал замедляться. Рвущееся пламя гиперболы стало гаситься пустой водой бесплодия и смертности, жизнь отступила перед поступью Неживого, Человек приблизился вплотную к своей метаморфозе – к совокуплению с мертвой материей, – и что-то должно родиться в результате: искусственный разум? очеловеченное мимикой ничто? Эпоха эфемерных сущностей, плодящихся, неуловимых и значимых в той же мере, в какой бессмысленна и реальна будет порождаемая ими смерть.
Не ускользнуть.
В путь
LXVII
В эту зиму был еще февраль впереди, и морозы февральские – стало быть, не раз еще он увидит этих бомжей. Он не знал, как их зовут, но сейчас, глядя на них из машины, почему-то решил, что теперь ему непременно нужно узнать их имена, во что бы то ни стало. Это будет его первым шагом… куда – он еще не знал, но вот уже полгода он понемногу погружался в сладкий омут неизвестности, очень знакомой всем холодным самоубийцам, беглецам и, когда-то, когда они еще были, – путешественникам-первооткрывателям.
Рост – вот главное, в чем он сомневался – в своем росте. Непонятно было, сможет ли он выжить среди бомжей с таким ростом. Ведь лучше всего выживают невысокие и сухие типы, отлично переносящие голод и физическую нагрузку. Подобно танковым войскам и воздушным силам, улица отсеивает своих рослых призывников.
Он специально ездил на Комсомольскую площадь, платил втридорога за парковку – и пытливо обходил все привокзальные закоулки в поисках рослых типажей. Куда он только там не забирался! Казанский вокзал оказался полон катакомб, нескончаемых тускло освещенных туннелей, провонявших мочой, ведущих то к завокзальным товарным платформам, то к залежам списанных турникетов, разменных автоматов, то к задичавшим, разворованным складам, затхлая пустошь которых терзала, пугала, вызывала тот торопкий бег сердца, который норовил – и вдруг выплескивался в ноги, сообщал им спорость, и страх унимался только полной выкладкой, во всю дыхалку, прочь, прочь, когда двигаешься – не страшно, движение – облегчение бытия, вот так побегаешь, и вроде бы всё хорошо, не страшно. Крысы метались вдоль этих гранитных плоскостей, бежали, шаркая, с задранными хвостами, пуская писк по ниточке, куда торопились, на что столько трачено гранита? В одном месте Королев наткнулся на трех бомжей, игравших в детскую «рулетку». Вместо фишек, которые ставили пизанскими столбиками у беготни легкого пластмассового шарика, они использовали стародавние метрошные жетоны – из желтого сцинтилляционного пластика, фантастично мерцавшего в сумраке…
