– А второй способ какой? – вдруг спросил Дубровин.
– Посмотреть в лицо человеку, – ответил за Турчина священник и, помолчав, добавил: – А мне кажется, Яков Борисович потому так озабочен судьбой Екатерины, что небезразличен к ней…
– С чего это вы взяли?.. – вскинулся Турчин, покраснел и отвернулся к окну.
XV
– Как вы можете, батюшка, с таким образованием верить в мироточивые иконы и изгнание бесов? Читали вы ту книжку Соловьева, что я вам дал?
– «Три разговора»? Нет, каюсь, грешный, не дошли глаза.
– Так я и думал. А вы почитайте, почитайте, прибавьте себе здравого смысла. Вот вы слушаете меня, слушаете, а потом едете в Оптину пустынь и докладываете обо мне своему духовнику, который запрещает вам читать мои книжки.
Отец Евмений в ответ только смеялся, качая головой:
– Строго меня судите, Яков Борисович… Я человек невеликий, мое дело – служить, а служаке думать не полагается. Если служака думать будет, ему или некогда будет исполнять, или обязательно что-нибудь не то исполнит. Ведь когда вы едете на велосипеде, не задумываетесь же о том, почему не падаете? А стоит только озадачиться физическими причинами вашего равновесия, как тут же сверзитесь с седла…
– Знаете, отец святой, вы мне снова Соломина напоминаете. Не пейте из этого копытца, говорю же вам! Вы точно, как он, твердите: моя хата с краю. Не учитесь плохому у этого изнеженного, порочного субъекта, – продолжал Турчин; священник, потупившись, улыбался и иногда взглядывал ему в лицо. – Распространенный тип, образец личностей, разрушивших великую страну ради красивой паразитической жизни. Кто, как не они, пустил по миру основную массу населения? Благодаря своей трусливой эгоистичности они пролили реки крови, опустошили страну, уморили миллионы людей.
Отец Евмений снова хмыкнул и замотал головой, улыбаясь. Он понимал, что соучаствует в злословии. Турчин прозвал Соломина «швейцаром», потому что тот часто вздыхал о красоте здешних мест, прославляя их: «Ах, совершенная у нас тут Швейцария! Ну, просто Шварцвальд…»
– Хватит веселиться, Остудин, – сказал Турчин, – прекратите юродствовать, наконец. Я рубля не дам за Соломина как личность. Он уже в зените взрослости, теперь только стареть, а всё никак не образумится. Завел себе молодуху, разврат принимает за эстетство и любовь, а у самого мозг давно высох, как грудь состарившейся красавицы.
Священник опять крякнул. Турчин поморщился.
– Да и пускай бы потихоньку загибался, никому не мешая, но я считаю, что за его стремлением к спокойному благополучию скрывается низкий сорт поведения, умственный вирус, который действует на окружающую человеческую среду подобно влаге, вызывающей ржавчину. В самой влаге, может быть, и нет ничего вредного, но, попадая в простое общество, Соломин подменяет собой подлинное лицо честного человека. Чему может научиться народ, глядя на этого празднующего беззаботность субъекта? Что народ способен подумать о тех, кто населяет нашу столицу? Вам он не рассказывал, как добыл деньги, на которые сейчас живет?
– Право, Яша, зачем судачить? – встрепенулся Дубровин. – Он же деньги эти не украл, он их заработал.
– Да ладно! Ты говоришь, заработал? Раздувал биржевой пузырь и занимался лакейским делом: на чужие, сомнительного происхождения деньги спекулировал акциями и получал с этого процент. Но недолго наш швейцар праздновал удачу. Его соратник оказался тайным игроком, этаким Германном. Он всё это время тоже играл значительной долей капитала на бирже, но втихую. Недолго веревочка вилась, и этот Сыщ – Сыщенко – спустил совместно нажитые чаевые и наделал долгов. Скоро к ним вместо старой графини явилась прокуратура. Сыщенко загремел в Бутырку, а наш неудачник явился к нам в Чаусово, потому что перетрусил еще много раньше и наделал заначек, на всякий пожарный случай. Но здесь-то никто не знает о его ничтожности. Здесь он проходит как помещик, честный и работящий первопроходец, спустившийся в провинциальную темень с целью вдохнуть в нее новую жизнь. Покоритель целины. Исследователь безжизненных просторов. С виду он ничем не отличается от других добропорядочных дачников, среди которых тунеядцев тоже хватает, но на деле это такой же никчемный, увы, человеческий феномен, с той же пустотной природой, как вся эта его биржа и подобные ей институты – злокачественные опухоли современного общества…
– Я не знаю, Яша, чего ты от него хочешь, – сказал Дубровин. – Он славный малый и рисует хорошие картины. Художник – такой же человек. Если следовать твоей логике, то придется всю богему извести. А ведь эта безвестная культура – чернозем цивилизации. Без работы этих художников, без их, можно сказать, подвига – ибо кто согласится за корку хлеба без какой-либо гарантии на успех беспрестанно находиться под пятой призвания, подвергаться нервозной зависти, быть мученически недовольным собой и страдать от неверия в свое дело, – без них не было бы Леонардо, Микеланджело, Бродского, Мандельштама…
– Достаточно! Что ты городишь? Какой из него Микеланджело? Какой Мандельштам? Он и акварельку-то складно намалевать не способен. Ему уж поздно учиться, о Боге пора думать, а то, чем он занимается – поисками каких-то особенных пейзажей, неких ликов Софии, – всё это мистицизм и белиберда. Пейзаж нынче, с развитием фотографии, вообще не имеет смысла. Да он дурит и себя, и вас… Шварцвальд! Швейцария! А вы все уши развесили… Шварцвальд-то к тому же в Германии. Но главное – он вводит в заблуждение народ, который, вместо того чтобы прихлопнуть его, как муху, напротив, любуется ее изумрудной спинкой. Я слышал сегодня в магазине, как продавщицы судачили о нем; можно подумать, Сезанн у нас поселился. К тому же его краля своим поведением родит в народе жалость к нему. Шляется по всему городу, а про него шепчут: святой!
– Яков, я тебя попрошу! – Дубровин стукнул по краю стола ладонью. – Прекрати злословить…
Отец Евмений закивал, но не отрываясь смотрел Турчину в лицо, словно читал по губам.
– Вот и вы его, Владимир Семенович, жалеете… Поймите, я не злорадствую. Я холоден как лед. Чем скорей такой тип – шлак времени – сгинет, тем чище станет наша многострадальная земля. Он как консервная банка в лесу – скоро ее ржа съест, а пока обрезаться можно. Немудрено, что ему сочувствуют: он и рубаха-парень, и денег одолжить не откажет, он озабочен начинаниями, привлекает средства в благотворительный фонд… Но я не считаю, что мы ему чем-то обязаны, наверняка он не забывает стричь купоны со своей сестрицы при каждом переводе. Он же привык комиссионерствовать, у него это в крови, как у прирожденного посредника.
– Замолчи! Замолчи! – замахал Дубровин руками и почему-то оглянулся на дверь. – Как смеешь говорить так зло о человеке, каков бы он ни был? Не пойман – не вор. Да и если б был с его стороны какой-то тайный умысел, не наше дело лезть в семейные отношения…
– Что ж, и овцы целы, и волки сыты, – хладнокровно произнес Турчин. – Как прочен пьедестал нашего швейцара и швейцарца! Он прекрасный симулянт, актерский тип, слывет за бессребреника, страдальца-художника. Между тем он и не догадывается, что́ есть настоящее искусство, что́ есть милосердие и честная жизнь. Только всё восклицает: «Надо спасать провинцию! Необходимо оживить прекрасные пустоши! Пейзаж есть национальное достояние! Нужно построить посреди этой красоты светлый город, населить его прекрасными людьми!» А где найти прекрасных людей? Можно подумать, этот деятель уже успел потрудиться на благо человечества достаточно, чтобы теперь внедрять свой опыт в пустырь провинции. Он, видите ли, следует заветам Руссо, Толстого… А сам-то поди никого из них и не читал, только наслышан от других…
