Григорий Чаусов, перед тем как отвезти на родину и захоронить предков в усадебном парке, сделал слепки, по которым его знакомым скульптором были выполнены бюсты пращуров. Они стояли теперь в сенях, справа от лестницы. Затертые до лоска бюсты дети называли «лешаками» (супруги Чаусовы, похожие друг на друга поразительным образом, оба были некрасивые, скуластые и коренастые), Капелкин набрасывал на них, как на вешалку, куртку и шапку. Дубровин всегда с деликатной молчаливостью перевешивал их, Турчин не перевешивал, но не упускал случая попрекнуть Капелкина за невежество. В красном уголке под стеклом лежали предметы, привезенные Чаусовым-правнуком с раскопок поселения русских землепроходцев, близ которого была обнаружена родная могила: узконосые, без задников, на высоком каблуке туфельки, наконечник гарпуна, два ножа, ножницы, поплавки из бересты, бисер, стеклянная бусина и куски ткани.
VII
Дед будущего теоретика анархизма был генералом, предпочитавшим для проживания свои крымские владения, бабка (дочь героя Отечественной войны 1812 года) Наталья Васильевна не переносила полуденный жар Малороссии и уезжала весной от мужа в их калужские наделы, где принималась ждать сына на каникулы. Женившись еще в отрочестве, Николай Чаусов рано овдовел, одно время занимался медицинской практикой, но бросил, отправившись вслед за итальянской оперной труппой. В ее составе находилась юная дива-сопрано, по которой русский барин страдал оставшееся десятилетие своей жизни. Умерший в Риме от апоплексического удара, Николай Чаусов оставил по себе небольшие долги и несколько неотправленных писем, обращенных к сыну, чьим воспитанием занималась бабушка Наташа. В этих посланиях, писанных несколько раз, повторялись два нравоучения: «В южных странах не пей сырую воду, помни: фрукты прекрасно утоляют жажду»; «Предпочитай женское общество мужскому; мужчина владеет только двумя амплуа: он или судья, или льстец».
Григорий Николаевич Чаусов поступил в Петербургский университет и покинул родовое имение, чтобы вернуться в него, оставив позади четыре великих путешествия и три монографии, одна из которых – о реликтовых озерах третичного периода – до сих пор в списке обязательной литературы для студентов горных институтов. Исследуя влияние ледникового периода на флору и фауну планеты, Чаусов был занят сначала субтропическими областями реликтовой сохранности, но скоро заинтересовался древнейшими водоемами средней полосы России, установив реликтовое происхождение Медвежьих озер близ Москвы, затем переключился на озера Якутии, которые подверглись геологически значимой консервации во время эпохи оледенения. Постепенно, как, впрочем, это случается с крупными учеными, в пристальном научном интересе Чаусова стал содержаться один странный мотив: проблема реликтовых животных. С точки зрения современности проблема эта кажется изжитой до смехотворности, но во времена Тунгусского метеорита она представлялась не только захватывающей, но и разумной. И Турчину не казалось странным, что идея сохранности в одном из не тронутых климатической эволюцией районов какого-нибудь доисторического животного преследовала его учителя с жестокостью болезни.
Немногие путешественники могли сравниться по полевому деспотизму с Чаусовым, который считал, что «экспедиция всегда война». Самому ему всё было нипочем. Он мог бросить группу на основном маршруте и в одиночку десять дней идти по морозной тайге к заветному озеру Лабынкыр с таинственным островом посередине, который «время от времени исчезает под водой». В Лабынкыре обитает тот самый «черт», которого так боятся и чтят якуты, – гигантское мохнатое животное, зимой проламывающее во льду полыньи для дыхания («чертовы окна»). Однажды «черт» проглотил собаку, поплывшую за битой дичью, в другой раз переломил лодку с едва спасшимся рыбаком. Бил «черт» и оленей. Чаусов записал разговор с якутом, который решил привязать оленью упряжку к топляку, торчавшему изо льда; когда оленевод разводил костер на берегу, раздался треск, лед разломился и оживший обломок увлек оленей вместе с нартами в пучину. Якутский озерный «черт», которого преследовал Чаусов, описывался как большеголовое существо, покрытое грязно-дымчатым мехом, с чуть ли не саженной шириной межглазья. Над столом Турчина висела фотография, на которой Чаусов, чуть пригнувшись в седле, проезжает на лошади под сводом огромной челюсти, вывезенной им с берегов Лабынкыра и пропавшей во времена немецкой оккупации; кость была установлена на зацементированной подставке у главных ворот усадьбы и обычно принималась за китовую. Кроме свидетельств местных жителей Чаусов приводил сообщения своих знакомых по Восточно-Сибирскому отделению академии – геологов Твердохлебова и Полунина, ставших очевидцами дугообразного заплыва странного животного, от появления которого их «охватило оцепенение, будто захолодели все внутренности: над водой чуть выступала гигантская темно-серая туша, из нее торчал бивень»; продвигался «черт», тяжко бросаясь вперед: гнал перед собой новый вал воды и затем снова скрывался под поверхностью. Охота Чаусова на якутского реликта не достигла цели – палеонтологи не смогли внятно идентифицировать «чертову» кость. Лишь однажды Чаусов, разведывая маршрут на аэроплане, видел в тайге вспугнутое шумом мотора странное четвероногое, которое помчалось к озеру сквозь непроходимую чащу, стараясь прыгать выше и выше, подминая под себя лиственницы, как осоку, и пропало после того, как аэроплан развернулся для нового захода.
Чаусов всегда возвращался на Оймякон – после исследований других реликтовых озер, после сплава по Лене, после алтайско-монгольской экспедиции, после изучения зыбучих песков Аральского моря и поиска древнего русла, некогда соединявшего Арал с Каспием, после глобального исследования пустыни Гоби, спланированного им вместе с Рождественским и Ефремовым, которые только что начали разрабатывать там кладбище динозавров (открыто оно было еще в начале XX века экспедицией учителя Чаусова – Петра Кузьмича Козлова, под началом которого Григорий Николаевич находился во время похода по Нань-Шаню). Чаусову принадлежит идея образования кладбищ титанов в результате водной катастрофы юрского периода: цунами, возбужденное землетрясением и хлынувшее с просторов мелкого моря на заболоченную местность, где паслись стада динозавров и охотились многочисленные хищники, смело́ всю живность на огромной площади в несколько могильных лож; одна из таких сборных впадин – каньон Баянзаг, полный многотонных скелетов. Результаты исследований в Гоби подтвердили гипотезу Чаусова, установив геологическую генеалогию монгольской пустыни.
VIII
Сразу после войны, которую он провел в эвакуации в Киргизии, где, несмотря на разменянный восьмой десяток, разведывал в предгорьях потребное для солдатских пайков олово (консервы), Чаусов вернулся пожить на Лабынкыре. Там, на опустевшем за время войны Оймяконе, он знакомится с неким Фридом, местным юродивым, сумасшедшим ссыльным троцкистом, который после гулаговской каторги так и не рискнул возвратиться на Большую землю. Фрид рыбачил, менял у геологов рыбу на крупы и спирт, каковой ему не раз случалось предлагать малопьющему Чаусову; троцкист и рассказал ему однажды, что на дне озера есть ход в другое озеро, а «черт в полнолуния является в определенное место за приношением». Чаусов снарядил охоту на дичь, и в канун следующего полнолуния связка из семи битых фазанов была притянута тросом к комлю сосны на берегу озера в указанном блаженным месте.
