– Тем более, совершив дарение, они получат налоговую льготу, – басит Наум, протягивает регистрационные бланки – и скоро они уже возятся в гараже с заваленным пылью «доджем»; разряжен аккумулятор, накинем провода.
– А вы, парни, чем по жизни занимаетесь? – спросил профессор, залезая под капот.
– Я всем понемножку, – ответил Наум. – А вот этот тип, – кивнул он на Максима, – мертвых воскрешать собрался.
Профессор хохотнул.
– Мертвых людей ставить на ноги? – переспросил он, всё еще посмеиваясь.
– Мертвых людей, – кивнул Макс. – Я придумал, как вычислить ДНК всех тех, кто жил когда-либо на планете. Сейчас отлаживаю алгоритм.
Профессор перестал смеяться и обратился к Науму:
– Поверните ключ, есть контакт?
Мотор завелся. Максим громко спросил профессора:
– А вы чем занимаетесь в университете?
– Я психолог. Преподаю психологию детям.
– Психология не наука, – улыбнулся Макс. – Психология – это форма индивидуального предпринимательства.
На заправке Максим подкачал колеса и спросил, как распределяются эти благотворительные машины; он позарился бы на «хонду» – высокооборотистый движок, управляемость, как у велосипеда. Портик заправки «Шеврон», низкое солнце, долгие тени колонн ложатся на скалу, шоссе закладывает вираж через перевал, закат течет вверху, бери горстями этот золоченый воздух, было тоскливо сознавать, что где-то есть города, полные счастья и горя.
Наум хмыкнул, объяснил: эти машины, даренные синагогальной общине для распределения между неимущими семьями, прибирает к рукам некий барыга, он торгует ими с аукциона, выручка делится активистами соцработы.
Макс задумался:
– Наум, я тебя не осуждаю, но ты больше не зови меня на это дело.
– Щенок! – рявкнул Наум. – Была б у тебя жинка, да дети б кушать просили, учить их опять же, будь они здоровы, я послушал бы, что б ты тогда затявкал.
Макс хмыкнул и сел в машину.
Поток влетел в тоннель, он пошарил по торпеде, ища тумблер ближнего света, не нашел, схватился за руль, тут шоссе пробило гору – и солнце обрушилось в лицо. Макс ослеп – пыльное стекло впитало прямую наводку светила, «дворники» только размазали слезу.
Поставил машину на 25-й авеню, пересел к Науму, тот забрал ключи, отвез его домой, вынул полтинник.
Максим аккуратно скрутил купюру в трубочку, протянул обратно:
– На. Протисни себе в задницу, – посоветовал он, перед тем как выйти.
Максим скучал по выходным, вот почему он не расстался с Наумом. Даже на какое-то время Наум грубой телесностью заселил послесонье – выныривал усатым гопаком из тумана в парусящихся шароварах, кумач развевался и хлопал, разносился, сдавленно полыхал, полоскался; казак (бредни Барни не прошли даром) вновь скрывался во мгле, и вот уже распластался верхом и мчится над дымкой затянутым берегом, впившись зубами в холку, рыча, сжимается, разжимается баттерфляем – паровозным шатуном галопа: всплескивают поводья, хрустят удила, круп коня обливается колесами блеска, ремни стремян поскрипывают от натуги, медь пороховницы пляшет на поясе в заревом луче – солнце щурится над горизонтом. Козар-хазарянин, богатырь Жидовин, пересмешник Давида, скачет теперь казаком от Хопра до Хортицы: возы под ним кружат, выстраиваясь боевым порядком, в оголенных таборах торчат жерди снятых куреней, дымятся костровища, воины Сечи хлопочут с подпругой, ржут кони, свиньи визжат, отдавая дань – по уху с рыла, нанизать, приторочить к поясу: свиной орден османам, прибить ко лбу. Впереди на пути к тучам туретчины кровью плачут местечки, светило закатывается, скрываясь от стона, травой зарастают пороги, еще глухой мессия поворачивает голову на неясный трепет, но, не смекнув, снова погружается в Писание.
Яблоко от яблони, Каин от Каина, свара ненависти и любви кувыркается, карнавал трагедии перепрыгивает с головы на ноги, идет колесом – но недолго, ибо евреи во сне случались и среди запорожцев; Янкель, возвышенный Тарасом из маркитантов: бывало, выступали отдельными отрядами – спасшиеся от гайдамаков, они вставали под защиту русских полков, селились в крепостях; всё это забылось навек, но встало эхом семя есаулов – Казацкер, Мелеховых (Царевых) и тех, что вернулись к вере отцов – Перекрестовых. Казаки теперь жидовствовали открыто, чуть не в строю. Николай I приказал разлучать семьи, детей крестить в кантонисты. Герцен встречает под Вяткой на треть поредевшую колонну жиденят в шинельках, бледные ознобные личики, синие губы, круги под глазами. Звонарь свободы обливается слезами, велит конвойному офицеру беречь детей, тот отвечает, что всё равно до Могилева дойдет половина. Недели через две Наум – не без влияния Макса – бросил перегонять дармовые развалюхи и переключился на водопроводное снабжение. Отныне на выходные обрушивался ливень фаянса, скрип катушечных улиток трубочиста, треск и скрежет пружинной оплетки, вгоняемой в лабиринт водостока. Наум привычно приседает в распоре неподвижного гопака, руки за головой толкают струну по валу шеи, по плечам – в клоаку, трубы ветвятся, рушатся в отвес, разбегаются, схлопываются, как отлитая капелью дробь – в барабан, рассеченный сетками калибра: прииск золоторотцев, по крупинке горсть червонного крушеца́, эмигрантский хлеб и масло.
Судя по тому, как основательно Наум обзавелся оборудованием, визитными карточками, рекламным агентом, Максу месяца на два светила сантехническая будущность. От прочистки засоров вскоре переметнулись к монтажу, одно удовольствие: дома в городе по преимуществу были каркасной конструкции – сняв гипсокартонные панели, они без затей погружались в нейрохирургию водоводных жил: легко монтируемый поливинилхлоридный кишечник и металлопластиковые жилы, анодированные муфты и шаровые краны – во всей этой сосудистой картографии Макс научился разбираться. Он также открыл существование канализационных крыс – тварей, обитающих в коллекторах. Растревоженные пением «ерша», они иногда пробирались по стоякам в уборные: с края унитаза сосульчатый пацюк на его глазах два раза сигал в водяной замо́к проворней пули. На счету их уже было два частных детских садика, автосервис, овощная лавка, пекарня, когда поступил пространный заказ на замену всей системы канализации и водопровода узкого, как пенал, дома: четыре квартиры размещались одна над другой.
«Не природа и не замысел виноваты в гибели миновавших цивилизаций», – думал Макс, стоя внутри разверзшегося скелета: перекрытия, стропила, колонные брусья, балясины, углы перил и лестниц, деревянный этажерчатый планер сверзнулся наискось в пике́, застрял; мощь ячеистых плоскостей, возведшая этажи, пролеты, стояки, коробчатые воздуховоды; чердак, пронизанный солнечным неводом, темнел ущельем купола вверху, там плавала голубая пыль; было тихо, где-то чирикали воробьи.
«Птахи всегда распевают над руинами», – думает Макс.
«Если человек произошел от обезьяны, – шепчет Макс, – то от кого тогда произошли человеческие страдания?..»
Дом этот принадлежал приятелю Наума – купил недорого, потому что здание требовало капитального ремонта. Хозяин – анемичный толстяк, приезжавший на старом, обшелушенном солнцем «мерседесе», – заходил посмотреть на их работу, цокал языком, не замечая Макса, хрипло спрашивал одно и то же:
