Хашем знал от Эверса о готовящемся королевском десанте арабов. До последнего он не верил, мучаясь вопросом: кто донес? Роберт? Кто-то из своих? Позже выясилось: виноват был сам Эверс, поместивший в прошлогодний отчет одним из первых пунктов природоохранных достижений вверенных ему заповедников сообщение об идущей на всех порах реабилитации оседлой популяции хубары.
Пока устанавливался лагерь шейхов, Хашем с помощью кайта увел сколько смог хубары на Северный кордон, где она была загнана в замаскированный вольер, вокруг которого была выставлена оборона из егерей. В ожидании эвакуации хубара в загоне могла продержаться без корма от силы двое суток.
Семьдесят восемь соколов арабских шейхов, охотничья делегация которых была навязана министру экологии президентом, были уничтожены в Ширване в течение одного дня при помощи двенадцати егерей, вооруженных дробовиками, и пяти кормушек со жмыхом, разнесенных по сторонам света.
Дислокация кормушек тут же после отстрела была изменена, но поднявшийся переполох оказался нешуточным, и пришлось сосредоточиться на эвакуации тысячного поголовья хубары. Птицы были скопом погружены в грузовик, который в ту же ночь вместе со мной, Аббасом и Хашемом отбыл в сторону границы с Ираном.
По дороге на Ашур-Аде Аббас говорит:
– Самое ужасное на здешних дорогах – верблюды; ничто так не страшно, как столкнуться с верблюдом, – ни с другой машиной, ни с коровой. Встреча с верблюдом – смерть, ибо скелет его таков, что сламывается, складывается в костяной пучок, и острые кости пронзают пассажиров навылет.
– Как иглы ежа. Как Себастьяна стрелы, – отвечает Хашем.
Мысль Хашема состояла в том, что на иранской территории, где закон неподкупен, арабы не посмеют бесчинствовать, тем более остров Ашур-Аде входил в состав заповедных объектов Астарабадского залива: заросший по горизонту тростником с треугольником развалин Русской морской станции, охранявшей телеграфную точку и морские пространства от разбойников-туркмен.
День мы собирались, день добирались. И так – пять ходок, две недели жизни.
Хубару мы грузили под видом турачей, Хашем показал пограничникам выправленный паспорт на две сотни птиц (фирменный бланк с летящим фламинго, адресом, телефонами и круглой печатью, по-русски «Кооператив “Гилян”»), и наш цирковой фургон невредимым пересек границу. К морю съехали на окраинах Торкемана, сняли с крыши лодку, наладили движок. Море было спокойно, легкий ветер становился холоднее. На берег от шоссе сбежала свора собак. Молодые псы облаяли фургон, полный затаившейся птицы, рысцой вытянулись в шеренгу, согласно иерархии в стае. Приземистый кобель с широкой пастью, чуть сплющенной медвежьей башкой, с мордой, усеянной шрамами и кривыми ногами, свесив язык, косился иногда на бегущего сзади огромного, с большой красивой лошадиной головой, выпячивающего грудь пса, посматривающего туда и сюда, – на его шее проглядывала страшная опухшая рана, полная черной сукровицы. Дальше бежали два худосочных годовалых щенка и сука, несшая отвисшее брюхо, полное едва не касавшихся земли черных сосков.
«А случалось, обитатели песков за правым берегом Атрека отступались от чувства преданности царю, вызванного разорами десанта, и тогда чертили шашками частые долгие линии на песке, что означало: “Пусть жены наши изменят нам, но мы не пустим русских без боя”. Однажды сама морская станция на Ашур-Аде подверглась штурму. На тридцати двух лодках туркмены пристали в камышах к северному берегу острова и после двухчасовой перестрелки и рубки отступили вместе с тремя ранеными матросами, двумя женщинами и четырьмя детьми, взятыми в полон, оставив трупы трех племенных предводителей; на них потом дети и женщины и были выменяны отправившимся в преследование отрядом. Лодки разбойников были обстреляны из пушек “Мангышлака”, некоторые разбиты в щепы, большинство же все-таки успело скрыться в устье Атрека», – продолжил чтение Хашем, когда собаки отступили. Он читал нам из тетрадки запись Абиха об Ашур-Аде.
Хубара выдохнула, забеспокоилась, фургон наполнился утробным курлыканьем. Хашем замочил зерно, растолок в ступе горсть таблеток и велел Аббасу тщательно смешать с зерном при кормежке. На закате, разлинованном вставшими над горизонтом слоистыми облаками, мы взяли у рыбаков лодку и отправились на Ашур-Аде с разведкой.
Разруха вновь придала воинственности туркменам, они грабили теперь персов-туристов и своих же, но иранских соплеменников, рыбаков: опустошали ставные сети, снимали с лодок моторы, отбирали неводы. Потому остаток пути ввиду близости туркменского берега мы прошли на веслах, от греха сняв с транца мотор, упрятав его под лавки. Нас миновал тихим ходом неопознаваемый проржавленный до дыр баркас, пустая палуба, в выбитых окнах рубки виден дрожащий штурвал, но за ним никого, по стенкам выцветшие фотографии дворцовых фонтанов, пестрые тряпки; над кормой сизой юбкой развевалась пелена выхлопа, над ней лебедка дрожала от напора короткого сельдевого кошеля, волочившегося в развале кильватера серым пунктиром наполовину раскрошившихся поплавков.
Убыстрили ход, но долго не могли причалить, искали чистое место, не заросшее тростником в этой нежилой части острова. Мы потихоньку идем вдоль берега, часто валясь с волны набок, хлебаем бортом воду. Перед нами враскачку тянется остров. Костлявые мохнатые буйволы валяются в жирном иле, пугаются, завидев нас, приминают с хрустом тростник; глаза их навыкате – стеклянные рыжие яблоки.
В тамарисковых и дроковых зарослях, которыми по грудь затоплен весь остров, среди островков непроходимой кактусовой опунции, тучно цветущей желтым цветом, пушечно взлетают жирные фазаны.
Хашем поставил силки, мы огляделись, выбрали мысок, пригодный для потайной разгрузки, а вечером, сняв с лески мирно токовавшего у куста надутого самца, предались тихому ужину: сумерки, закат над серебряной глубокой рябью, сильный постоянный теплый ветер, разъяренные угли и стелящийся дым костра, в ямке по колено, где, нанизанный на пучок сырого тростника, румянится фазан, а подле я перебираю роскошное оперение, откладывая самые длинные, самые красивые перья. Так самурай любуется клинком.
– Птичье перо не выцветает. Как ковер, который может через тысячелетие показать тебе, что было на сетчатке мастера, перо покажет, чем был окрашен глаз охотника, – говорит Хашем, ковыряясь в зубах иголкой опунции.
Я забыл соль, и теперь в котелке на донышке скворчала вода, плясала, лизала разводы уже выпаренного на стенках белого налета.
– Пресное мясо тоже вкусно. А море горькое, сульфаты, карбонаты. Хлоридов нет почти. Есть не сможешь.
Хашем что-то записывает в тетрадку – коленкоровую старую тетрадку с листами слегка мелованной бумаги, пожелтевшими, в линейку. Почерк у Хашема мелкий, четкий, иногда он что-то зарисовывает, и тогда строчки начинают искривляться, огибать рисунок, как водоросли обросший ими камень.
Я мазнул птичью ножку по выпаренной соли, откусил, выплюнул.
– Ты не верил. А помнишь, как твой отец учил нас пить воду? Каспийскую водичку не выпьешь. Я Черное море пил. Индийский океан пил. Не тошнило. А тут сульфаты. Рвотное.
