Женщины носят себя в темнице.
Ок! Ок! Я пророк!
<9>
Полночь. Решт заснул. Души мертвых плавают в садах молитвы.
Весь вечер перед нами висели бритые головы персов.
Блудницы, подняв покрывало, зазывали людей отдохнуть.
Рыжие шакалы маячат зенками в кладбищенских потемках, по задворкам садов дразнят собак такой перекличкой: «Фрау, гау! Га-га! Га-га!» – это черта сыны скачут в садах.
<10>
«Ре́ис тума́м донья́» – так мы посвящаем любого в Председатели земного шара. Есть мечта сделать каждого в нашей стране Адамом, выпустить в мир корни небесного рая!
Всем одеться в белое, апостолами выйти в горное ущелье к водопаду, длинным неводом на шесте ловить форель, каждому вложить слова в уста: «Я – Бог!» Вот такую страну нам создать!
<11>
Весна дарит из моря мертвых сомов. Море выносит на скатерть берега обед из уснувшей рыбы для собак и пророков. Брать только ту рыбу, что жабрами спрашивает немо. Три мешочка икры я нашел, испек, встал сытым. Вороны с горлом гремящим поднимаются в небо. Море дышит, шумит, поет рыбам «вечную память».
В этой стране время берет у крови алые чернила. Календарь уже в преддверии Троицы, но еще алыми пятнами – зимней красной листвой железного дерева алеют леса, уже широкие сочной зеленью. Не терпится дереву стать знаменем пророка. Золотые чернила весны опрокинуты в закат.
О, пророк! И дереву – знаменем быть.
<12>
Сегодня я в гостях у моря, широка песчаная скатерть, собака копается в соме поодаль. Оба ищем. Грызем. Смотрим друг на друга. Снова нашел икру, нацедил в завязанные рукава невода-рубахи мелкую рыбешку. Хорошо! Лучше, чем у людей в гостях.
Из-за забора: «Урус дервиш, дервиш урус!» – кричит мне мальчик.
Косматый лев с мечом в лапе отражается в изумрудных изразцах.
Дева-солнце ласково закатывается на львиное плечо.
<14>
Хан Халхала сладко втягивает в ноздри аромат розы и всматривается в лиловую даль. Горы ниспадают грядами к морю. Лоскутным одеялом простираются ровные и кособокие прямоугольники рисовых полей, окаймленные строем кипарисов. Там и там блестят ломти зеркал.
«Я плохо знаю по-русски», – говорит хан. «Зачем ты бродишь по деревням? Нехорошо!.. Уже пятьдесят лет, как Азия стала русской. Россия – вождь. Хорошо! Толстой был великим человеком, русским дервишем. Как Зардешт! Очень хорошо!» – говорил хан, пьянея от хоросанской розы. Босой, в белых одеждах, он смотрел на просвечивающие дымчатой далью перевалы.
С крыльца ханского дома можно шагнуть в горы. Крыльцо устлано коврами, ковры стекают с перил, с ковров хан любуется разложенным по подушкам оружием: шашки, винтовки. Поодаль за забором нагорные могилы предков.
Ханскому сыну слуга чешет пятки, парень хохочет, дрыгает ногой, норовя попасть слуге в лицо.
Карой за это Доброковский в гостях у хана за обедом красочно надел хозяину блюдо с помидорным соусом, еле мы оттащили красноармейца-художника от хана. Костерин затем долго увещевал хана, утишал, утешал его лаской; хан же потом помнил не ласку, а маузер Доброковского, наши ружья.
В одном белье хан ходит беспечно по саду или копается в огороде.
«Беботеу вевять, – спела славка. – Беботеу вевять».
Каменное зеркало гор отражает мир. Я на горах. За ними зеркало моря блистает отражением солнца. Отсюда навстречу Волге текут реки в те же морские просторы. В море я черпаю волю.
Здесь, среди гор, человек сознает, что зазнался.
Скачет река, шумит, стекленясь струнами, волосами по буханкам камней. Лопухи по берегам высятся в рост человека.
<15>
В долине дома похожи на людские черепа, каменные ограды охватывают венки садов. В чайхане пустыни, на скатерти ее пышет медный чайник солнца. Голодные глаза армянских детишек пожирают шпанскую черную вишню.
Я спал этой ночью на корнях инжира. Множеством лбов бараньих они сталкивались под моими ребрами в земле, сражались за дорогу.
Дерево есть медленность материнской тоски.
Учение давит мне плечи. Ученики еще не родились. Пророк еще нем. Дерево вечности делает шаг. Сыплет листвой столетий.
Чертеж? Или дерево? Я спал под ним на корнях, усталость меня целовала. Белые кони паслись на биджарах.
– Эй, сынок! Кушать иди, – позвал меня знакомый дезертир. Мы вместе были в Реште в отряде, но скоро товарищ соскучился по миру и дому.
«Белые кони – снежные лебеди неги и спеси», – думал я, когда вкушал угощенье: чай, вишни и рис. Два дня я шел через лес, ел одну ежевику, слушал пение славки:
– Беботеу вевять!
Так приветствовала птица Председателя земного шара.
<16>
Птица поет на ветке беременной вечности. Черные львы ночи жрут мясо тьмы.
Лес полон призраков. Нагая плясунья стоит на ветке, одна нога вздета в крону.
В листве плывет дикобраз, блестит его пролитая игла. Зачиню перо, зачиню иглу, сяду писать новые песни.
Устал я, устал. Обнимаю винтовку, прижимаю мешок с рукописями.
В кустах лает шакал.
Я лег на дороге, на перепутье, раскинул ноги, руки: под головой у меня винтовка и остров травы.
Видения ночи. Черные львы бродят, рычат. Плясунья мается на ветке. Наряд черных кружев. Сколько призраков!
Игла дикобраза снова длинно блестит в лучах, ждет моих новых песен. Я очень устал, со мною винтовка и рукописи. Лает лиса за кустами.
Живою былиной я лег на развилке, раскинул по-богатырски руки. Звезды смотрят в душу с черного неба. Сразу заснул.
Проснулся, смотрю – кругом надо мною на корточках дюжина воинов. Партизаны-дженгелийцы курят, молчат. За плечами винтовки, патроны на груди в патронташе – духовые трубы винтовочного орга́на. Повели, накормили, дали закурить. И утром вернули ружье.
Кусок сыра дал мне партизан на прощанье.
– Садись, Гуль-мулла, – так позвал меня лодочник Али-Магомет и добавил, пристально глядя в глаза: – Я знаю, ты кто.
– Кто?
– Гуль-мулла.
– Священник цветов?
– Да, – смеется Али-Магомет.
Мы несемся по зеркалу залива мимо снастей и пароходов «Троцкий» и «Роза Люксембург».
«Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем! Садись!» – наперебой у причала звали лодочники.
Я сажусь к добродушному старику, он рассказывает мне о Турции.
