Весна 1921
ИРАНСКАЯ ПЕСНЯ
Река Илия полна зеленых струй и каменистых перекатов. В глубоких местах на краю бочагов светлеют сваи. В зной вода сладкая. Хлебников и Доброковский минуют суводь, бредут вдоль берега, высматривая нерестящихся судаков. Доброковский стреляет в рыб из маузера, Хлебников достает добычу. Вдруг огромный судак взбрыкивает в руках Велимира и спинным плавниковым шипом рвет ему ладонную мякоть между большим и указательным пальцами. После друзья варят уху и долго наблюдают за аэропланом в низком небе. Отдыхают сытно. Закат смежает сознание неба. Доброковский и Хлебников смотрят на проступившие вместе с глубиной звезды. Их лица озарены тихой усталостью. У одного усики, каменистые скулы. У другого долгое бородатое лицо, стихия назорейской лохматости владеет его нимбом, рука завязана окровавленным платком. Хлебников говорит: «Прежде чем дойдет черед до всеобщности человеческого счастья, я обращусь в прах, и ты обратишься в прах, мы вместе устремимся в известняк. Когда ликующая толпа пронесет знамена, я проснусь в земной коре, мой пыльный череп, полный земли и корней, затоскует. Топка будущего сейчас маячит передо мной. Пусть чернеет трава! Пусть каменеет речка!»
Май 1921
НОЧЬ В ПЕРСИИ
Берег моря. Небо. Звезды и покой. Я лежу. Под головой подушкой дырявый сапог моряка Бориса Самородова. В 1920 году он принял от взбунтовавшейся команды управление канонеркой и привел ее в Красноводск. Никто из офицеров не погиб: заключенные мирно в трюме, они дождались свободы.
Темнеет стремительно, как для бабочки в закрытой ладони.
«Товарищ, помоги!» – зовет черный, как чугун, иранец, поднимая с земли хворост. Я затянул ремень и помог взвалить.
«Сау! Спасибо!» – сказал старик, исчез в темноте.
Я лежу на берегу и шепчу в темноте имя Мехди, Спаситель.
Жук, прилетевший со стороны шумящего моря, дал два круга надо мной, и запутался, и внятно сказал знакомое слово на языке, понятном обоим. Он твердо и ласково сказал свое слово.
Довольно! Мы поняли друг друга! Темный договор ночи подписан скрипом жука. Крылья подняв, как паруса, жук улетел. Море стерло и скрип, и поцелуй на песке.
Но так было! Это верно до точки.
1921
ТИРАН БЕЗ ТЭ
<1>
Бог! Бог! С гор спустился пророк. Толпа пред ним кричит и дышит стоном.
Цветочный пророк рассек толчею. Буйвол отступил бы перед ним. Дыхание Бога пророк роздал людным улицам. Торговцам грозил цветком, как жезлом. Золотая овчина, черные волосы водопадом, грудь смуглого золота выпукла гордым желудем. Черные глаза полны грозного и веселого Бога – вот он весь. Стога звездных полночей, птичьи дороги, голоса созвездий и молитв скрываются в его волосах. В руке пророка лебединое перо, подобранное в полете над горами.
Чугунный вол венчал посох пророка. Черные солнца горели в глазах. Вот! Вот! – кричали пророки, выбежавшие встречать своего сына.
Его принял ветер, его приняли священники гор, его приняли цветы, рощи, дубравы, облака, чайки, деревья спели ему благовест.
Только дева Ирана его не признала. Стояла поодаль, смотрела сквозь туман чадры.
<2>
Сломались крылья, и я упал в заснеженный терновник. Я обратился за помощью к старым друзьям – к горным богам: «Спасите, товарищи».
Крылья скрывали меня палаткой, лиса грызла их перья.
Я лежал неподвижно среди гор, к которым шел пароход «Курск» – по пенным волнам, под синим небом. Капитан читал на мостике книгу «Завоевание хлеба».
Я покоряю небо и море, они целуют меня глазами.
Сады вскормлены моей кровью, горами стали мои крылья.
Лодочник перевозит меня за вздох.
<3>
Я умею скакать наравне с созвездиями. Я антипод Степана Разина. Он разбойник. А я – дух слова. Я пересек судьбу на «Курске», я плыл на пароходе «Курск» поперек судьбе, а Разин вдоль. Он утопил деву Ирана. А я спасу! Я оседлаю звездное созвездье скакуна и опровергну Разина. Всё у нас с ним ра́зно! Он грабил и жег, а я обожествлял собою слово. Пароход нес меня через рот залива против ветра. А Разин сдался парусу, ветру. Он утопил деву, а я ее выну, спасу! Увидим. Время не любит удил и до поры не откроет рот.
В пещерах гор живут боги. Голубые мотыльки покрывают их ноги.
«Мы, обветренные Каспием, алокожие великаны, славим волю и безбожие. Пусть замолкнут наемники, чья присяга морю лжива. Пусть грянет морская песня. Ветер, запевай!»
<4>
Белые очи богов плывут по небу над белыми горами. Поет ветер с моря. Земля поет.
Глаза грозных богов гонит ветер овцами гор по выгону мира. Пастух людских бед стоит поодаль, его мысли снежны: кремниевый мозг, синий лоб, очи в кручах. Снежная ветка шиповника мыслит. Ветер – пастух божьих очей.
Гурриэт эль-Айн – Мадина – Тахирэ – сама влезла в петлю, повернула голову к палачам:
– Больше ничего?
– Вожжи и олово в грудь жениху!
Это ее мертвое тело: снежные горы.
<5>
Ноздри гор втягивают запах Разина, несомый ветром с моря.
Я еду. Пыточный ветер в спину.
<6>
Полк узеньких улиц. Сквозь них пройдя, я исхлестан камнями! Голову закрываю обеими руками. Булыжные плети высекли плечи! Все смотрят на меня, мне больно.
Богоматерь перевязывает мне раны.
<7>
Рынок вечером: «Вареные яйца! Вареные яйца! Покупай! Покупай! Лови! Лови!»
Ласточки в глазах. Свет золотой – масло вымени белых небес, корова распространяется в космос. Костры. Огни в глиняных плошках.
Убитого быка несут на палках. Ночь тенями пляшет. Голубые кувшины, лотки со льдом – каменоломня синевы, свалка неба.
Бурлак небо волочит на землю. Зеленые куры, скорлупа красных яиц.
Толпа блистает глазами, стучит четками, как на трубе клапанами, по-русски не знает.
И пошел я в лес напролом, запыхался, шубу настежь, свалился под древо на зеленую овчину травы, боги камней прозрачно рухнули вслед за мной, я содрогнулся их размером.
<8>
Дети пекут улыбки глаз в жаровнях ресниц и дают прохожим. Мальчик-калека, сухоручка, тянется к прохожим у мечети.
Женщины, закутанные в черное, несли над головами бутыли с вином.
– Дайте попить!
– Лень нам.
От встречи со мной вспыхивают испуганные черные красивые глаза над покрывалом.
