Егеря слушают. Берегут костер – сухая лоза, кора, сучья ветел, тростник, натащенный с озера, разломанные ящики, захваченные с сальянского базара, занозистые, работать в рукавицах. Не было еще праздника на Апшероне без шашлыка, без сладковатого запаха свежей убоины, праздничного аромата. Четыре барана в месяц. Радение затягивается до рассвета. «Пастуший жертвенник курится – пряный дым вдыхают небеса…»
Хашем на веревке приводит барана, закупленного Аббасом, который давно уже отказался от мысли убедить Хашема держать собственную отару: в пределах заповедника выпас скота запрещен. От Северного кордона до кордона Святого Камня за ними увязывается сторожевой пес Алтай, короткошерстная овчарка, лишенная ушей и хвоста, чуть приволакивающая заднюю ногу.
Баран тряско колыхается всей свалявшейся грязной коричневой шкурой, густой настолько, что для того, чтобы прощупать у такого жир, требуется сноровка; баран или упирается, почуяв, или идет как ни в чем не бывало, но если и упирается, то всё равно так же, как и бесчувственный, складно валится на бок, вздыбливается ногами под коленом Хашема. Тот, сжав зубы, отчего проступают желваки, теперь сильно дышит, рукой зажимает барану морду, сбрасывает с длинного узкого ножа ножны, как температуру с термометра; и, сбросив, заворотив барану голову, что-то ищет у того под горлом, в то время как открытые глаза барана смотрят ровно, будто ничего не происходит, – и вдруг прижмуриваются и мутнеют, когда кровь темно сходит на землю из открывшейся раны; баран трясется, дрожь отдает в колено, идет по бедру в пах, я придвигаюсь ближе, отшвыриваю дернувшегося было Алтая, задвинув ему в шею лодыжкой. Хашем, смеркнувшийся всей своей грузной волосатостью, нечесаностью, блуждающим взглядом, выпрямляется – и страшно проступает на губах улыбка, тает, он встает, бросив на землю нож, и окровавленными пальцами, не отрывая взгляда от барана, принимает у меня прикуренную сигарету. Мертвый баран начинает бежать, сначала дергаются задние ноги, затем спазмы с необыкновенной мерностью, отчего пугается Алтай, охватывают его всего, сначала замерев, будто желая куснуть, и после, отойдя в сторонку, отвернувшись от барана, теперь лежащего тихо с уже пропавшими совсем глазами; кровь намочила землю, под ним по грязи копытами прочерчены аккуратные бороздки-дуги.
Я смотрю, как Хашем, отдышавшись, поднимает барана в ремневую петлю, к перекладине; три жерди – футбольные ворота, но чаще егеря здесь выбивают ковры, стащенные со второго этажа из лекционного зала. Я смотрю, как Хашем тщательно заметывает ногой, присыпает кровь, завернувшуюся в пыль, смотрю на черную кровь и, вспоминая вчерашнее приключение, думаю: «Страшно, как же страшно по первому разу заблудиться в безлунную ночь в Ширване: черная степь, черное небо, низкую слезящуюся звезду принял за сторожевой огонек, дрожащий в горячей толще воздуха, который перемешивался с ночью, я спешил к огоньку, а он подымался над незримым горизонтом, и, когда я понял, что это звезда, – побежал сломя голову, и падал, и снова бежал, пока не услышал море. Но как сладко я тогда заснул – в зарослях тамариска, под шум волн, под шакальи всхлипы, утром вся грудь в пестрых мотыльках… или мелких бабочках: треугольные белые крылья, покрытые красными брызгами, посмотреть по определителю, узнать имя».
Призрачно тая в сумерках белесыми пленками, освежеванный баран жилами простирается в беге к недрам.
Иногда Хашем читает и свои собственные стихи. Он их называет «Случаи»: небольшие миниатюры нехитрого содержания, которые произносятся им нараспев.
Хашем объяснил, что для того, чтобы понять стихи Хлебникова, он попробовал переписать их прозой. Когда он создал подстрочник, ему стало удобней разбирать их, яснее видеть, что за ними. При этом Хашем тщательно старался не утратить ни изобразительной мощности, ни поэтической метафорики и образности. Только распутать запутанный напрасно клубок. Способ переписывания стихов прозой в случае Хлебникова показался ему очень эффективным. «С Мандельштамом так не получится ни за что, – говорит Хашем. – Я никогда не переводил Мандельштама – гиблое дело, ибо смысл его стихов более, чем чьих-либо еще, находится в самом звуке».
Когда мы, спасая хубару от шейхов, эвакуировали птиц на Ашур-Аде, у нас в пути было немного времени, и я провел ревизию своих записей переводов Хашема. Я выспросил у него все темные места и считаю необходимым привести здесь часть списка стихов Хлебникова, на которых Хашем был особенно сосредоточен благодаря архиву Абиха.
МОРЕ
Синие шаланды рушатся в зеленые пенные глубины. Свистать всех наверх! Ветер хлещет по щекам удалых моряков. Спущен парус, судно скачет галопом. Волны скачут – дочки моря. Берег несется мимо. Море беснуется. Пощади! Вздымаются водные кручи, разверзаются овраги. Море встает мутным, полным солнца утесом, замирает, и по нему медленно течет пена. Туча бугаем кроет молочное облако. Густой снег с туманом надвигается мраком. Ширь моря катится от горизонта к горизонту, в небе нависает тьма, прорва моря кружится, волны вздыбливаются кубарем. Море торгует могилами. Море хандрит, грезит штилем.
Лодка наша летит по морю. Пена срывается с волн. Море плачет, море стонет, гром грохочет в небесной черноте. Когда же закончится буря, когда стихнет ветер? Ветер разметал в воздухе невод, тучи вытесняют небо. Свистать всех наверх! Славьте ветер! Славьте море! Судно трещит. Молитва – наш щит от ветра. Ветер снова ударит лапой циклопа, снова взовьется волна, возрастая в древнем гневе, снова обрушится на лодку.
Завтра море станет солнечным и смирным. Прочь буря, прочь! Но сейчас черен юг, ночь пришла: нам каюк пришел.
Судно бьется, волны скачут в небо, будто псы борзые перед хозяином, на вытянутой руке держащим зайца за уши.
Волны грозят и людям, и морской пустоши. Они полны древней злости, полны скуки.
Моряки молчат и молятся.
ПАСХА В ЭНЗЕЛИ
Темно-зеленые, золотоокие всюду сады – сады Энзели, полные апельсинов и горьких померанцев: шары восходов и закатов озаряют темные ветви. Здесь растет хинное дерево с голубой корой, по ней в галактику ползут улитки.
На Апшероне не растут померанцы, на Апшероне полно рыбы, безумные водолазы с острова Нарген вглядываются в усатые глаза сомов, белуги.
В Энзели тихо и темно в синем небе. Луна, цыганское солнышко, восходит в молочный зенит. Бочонок виноградной водки на пир несет слуга-армянин. Братва, обнимаясь, горланит: «Из-за острова на стрежень»; справляет новую свадьбу Стеньки. До утра не молкнут раскаты песен.
На рассвете «Троцкий» гудит у причала: прибыл. Я остался доспать под шум прибоя.
Утром при пробуждении ворона прочертила криком небо, села в крону апельсинового дерева, воспела покой в родной России. Калмыки считали, что на гербе изображена ворона. Так и говорили: «Дай мне денег с каргой!»
В зеленых водах Ирана, в каменных водоемах, где плавают огненные рыбы и отражаются деревья бесконечного сада, я вымыл ноги, усталые в Харькове, покрытые ранами Баку, высмеянные уличными детьми и девицами.
Я, назарей, в ущелье Зоргама отрубил темные волосы Харькова, Дона, Баку. Темные властные волосы, полные мысли и воли.
