Сейчас же, в Ширване, я вдруг погрузился в физиологическую близость тленности, до блевоты вдохнул ее смрад. В тот вечер я съездил в город, купил телефонную карту, позвонил родителям. Ничего особенного мы не обсуждали. Мать ужасно волновалась: где я, что я, почему пропал так надолго. Родители не знали, что я отбыл на Апшерон, но они потребовали объяснений, почему мобильный мой отключен, а по московскому телефону квартиры в Толмачах отвечают новые жильцы. И сейчас не сказал, зачем им знать, что я был на Артеме и смотрел в выколотые глазницы нашего дома? Родители думали, что я где-то во Франции или Иордании – так сказал им Ленька, который зачем-то звонил им, тоже разыскивая меня: мол, это я ему сказал, что собираюсь с новой подругой в Монпелье или в Иорданию – искать клад тамплиеров. Я не припомнил, чтобы я при нем нес что-то такое, хотя с меня станется, еще в Беркли я мог выдумать историю про золото Русско-Американской компании, пиратски награбленное Резановым на «Юноне» у японских берегов и припрятанное в подвалах костела на улице Fulton в Сан-Франциско…
Так вот, поговорив с мамой, я вдруг понял, что месяц назад пропустил ее день рождения, не поздравил. Ничего, в общем, страшного, но это случилось впервые в моей жизни. Однако не из-за того меня накрыло. Точнее, не только из-за этого. Что-то такое мелькнуло в разговоре… Когда волнение ее спало, она вдруг стала равнодушно жаловаться на здоровье, на то, что пьет какие-то тяжелые лекарства, содержащие гормоны, но это единственный способ как-то бороться с щитовидкой. И что-то меня задело в этой безучастности… Я закончил разговор. Но через полчаса перезвонил и зачем-то признался, что я на Апшероне. Мама помолчала, потом спросила: «Ты был на Артеме?» Я промолчал. Молчала и мама. Мы поговорили еще ни о чем, и снова меня что-то кольнуло – вот это ее совершенно незнакомое для меня равнодушие – к себе, отчасти ко мне…
Следующий день я провел на аэродроме с Керри, ходили на море, осматривали насосную станцию, сидели в чайхане. Разговаривали мало, и Керри вдруг сказал:
– Ты неважно выглядишь. У тебя на лице написано слово «грусть». Левый глаз – G, правый – F.
– Да, у меня большой нос, – улыбнулся я.
Керри с ухмылкой хлебнул из фляги и протянул мне.
– Я просто снова вспомнил, что когда-нибудь мы все умрем, – сказал я и сделал глоток.
– С неизбежностью, – кивнул Керри. – Я тебя понимаю. Я тоже иногда забываю, что человек – хрупкое создание. Что он вдруг может – бац, и дух вон. Смерть надо побеждать каждый день. Помнить о ней и не трусить. Если сдаться страху, он сожрет тебя и не оставит жизни.
Вечером я вернулся в Ширван и беззвездной ночью шел почти на ощупь, высматривая едва светлевшую впереди дорогу. Наконец рыдания сотрясли меня, и я сел посреди дороги на землю, вытянул ноги, чувствуя ими теплый еще песок, и вот эта ласка теплоты – будто кто-то меня погладил всего – прорвала что-то внутри, и я завыл. Мне, взрослому, приходилось плакать, и рыдания как физиологический процесс были известны моему телу. Но тут со мной приключилось удивительное дело. Я заскулил. Тихонько. Потом обрадовался, что меня никто не слышит, и завыл, горько-горько, еще более расходясь от ужасного звука, рассекавшего меня на части. Мне было жутко от собственного воя. Я плакал, пока не отозвались шакалы.
Глава 30
Торг
1
В начале сентября стало ясно, что стройкой мы ничего не заработали, и Хашем засобирался в Кветту на соколиный базар. Я попросился поехать с ним и Аббасом.
Перед тем как отправиться за шахинами, Хашем провел инструктаж, из которого я понял, что главное – когда у нас будут серьезные или не слишком неприятности, то есть когда нас начнут убивать, тогда нужно будет срочно прикинуться лежачим – впасть в медитацию и вместе совершить зикр, войти под его молитвенную защиту. Я занервничал и попросил Хашема дать потренироваться. Он достал кеманчу, несколько раз провел по струнам, дав верный настрой, – и мы запели, загудели: «Иль-Алла…» Получалось вроде сносно, но о правильной технике дыхания речь еще не шла, я слегка задыхался и скрадывал одышку через нос.
– А как тебе вообще в голову пришла мысль соколами торговать?
– Случай. Ловчий самостоятельно предпочтет сокола поймать или выкормить, сам вынянчит. Разводить невозможно, с хубарой-то у меня чудо получилось, а вот с соколами такого не провернуть. Соколы ухаживают за самками в воздухе. А хубара ухаживает на земле. Ты помещаешь ее в просторный вольер, под сетку с бортами в рост человека, можно не скупиться – гектар покрыть, повязать. У меня парни так сети плести научились – весь Ширван заплетут. Там, под сеткой, хубары и любятся. А сокол в высоту живет. Высоту сеткой не покрыть. Но когда я стал потихоньку выпускать хубару в Ширван, тут же и соколы объявились. Хубара для них живец. Я стал их отлавливать и заниматься с ними, на турача, на утку. Да и егерям забава: красиво над озером птицу погонять. Не всё же им воздушными змеями баловаться. Потом появились разведчики-арабы. Аббас язык за зубами держать не умеет. Свою голову другу не пришьешь. Он брал шахина и пускал в разные места, думал, тот ему алмазы в зобу принесет. Есть тут у местных сказка…
– Слышал я ее от самого Аббаса.
– Аббас взрослый человек, образованный. А от нищеты в глупость поверил. Решил алмазы поискать. Трех шахинов зарезал – сначала мотался с ними по степи, по предгорьям, по всей Мугани, потом горло вспарывал, в зобу искал – и зашивал шов. Когда арабы приехали, они его на базаре с шахином увидели. Недорезанного продать решил. Так он их сюда привел. Искали они хубару, я им не дал, скрыл птицу. Предложил соколов. Купили. Был с ними один парень-проводник, местный. Он мне и рассказал про соколиный базар в Кветте. А я вспомнил Афанасия Никитина, как через Баку в Исфахан купец русский прибыл и там арабского скакуна купил, чтобы вести его в Индию. В Индии лошади были нужны для армии, на одних слонах не ускачешь. Однако для лошадей климат там неподходящий: плохо разводятся и часто гибнут. Так что купец раз в пятнадцать выше цену за скакуна заломил. Так и я решил с соколами поступить. Здесь я их бесплатно ловлю. А там продаю за деньги.
Про саму Кветту Хашем рассказал вот что.
– Путь туда прост и неживописен. Редколесья фисташки, алычи, миндаля перемежаются степью и полупустыней. Воды мало, это проверил еще Александр Великий, понеся в Белуджистане многочисленные небоевые потери. Кветта – город по преимуществу пуштунский, одеваются там в капусту из накидок, носят плоскую шерстяную шапочку, есть у меня одна запасная, у Аббаса должна своя сохраниться. Кстати, все отпускаем бороды, Аббасу передай… Мужчины там красивые, женщин под паранджой не разглядишь… Много беженцев из Кандагара. Народонаселение сосредоточено в Кветте и окрестностях, ибо кругом гористая пустыня с брызгами оазисов у подножий хребтов. В городе нет ничего интересного для европейца, кроме геологического музея с коллекцией миоценовых окаменелостей, самая главная – ископаемый кит. Я мечтаю найти, как Ефремов в Монголии нашел динозавров, кладбище ранних млекопитающих. Приличный заработок, Британский музей хорошо платит. Местные божатся, что в пустыне где-то есть могила-лежбище гигантских скелетов человекообразных существ. Что, мол, в этих как раз краях и обитало племя великанов, праотцом которого был сам Ишмаэль. Изгнанный из Междуречья, прародитель всех мусульман был гигантом, мог оглушить слона и разорвать тигра. Ишмаэль взращивал великие сады на берегу некогда простиравшегося на краю пустыни озера, откуда он и вылавливал для пропитания тех самых гигантских рыб, скелеты которых выставлены в музее. Но в пустыне под Кветтой местные племена якобы находят и гигантские человеческие скелеты. Предупреждаю, когда ты услышишь там подобные сказки, не улыбайся. Если бы ты жил под одними звездами, твоя голова скоро бы наполнилась еще и не такими галлюцинациями. Скудость жизни взращивает болезненность воображения. «Тысяча и одна ночь» – со своими магами и семьюдесятью в третьей степени кругами ада – сухая инструкция по сравнению с устным фольклором пустыни… Помню, на рассвете въехал в Пенджаб – «Пятиречье», самую орошаемую и, значит, самую обитаемую провинцию Пакистана. Потянулись, завращались ромбами, параллелограммами водные лоскуты рисовых полей, деревни, эвкалиптовые рощи – все стулья, и столы, и кресла в тех краях из эвкалипта. На полях многоточьем сторожат в воде цапли. Водитель включил музыку – побудка муллой в автобусе. Рассветное солнце залило поля, заслепило. Дети на улицах необыкновенно красивые – глаза в пол-лица, но малышей родители еще украшают хной, румянами, тушью, отчего иного ребенка можно испугаться. Будем проезжать Лахор, ученую столицу Пакистана. Пакистан не однообразно враждебный, там можно найти друзей. Если у нас будут проблемы, а они у нас будут, мы четко говорим, что мы суфии, что соколы – это не для продажи, а для суфийского ритуала в честь Симурга, когда отпускают на волю царских птиц. То, что ты русский, это всё равно. Им главное понять, где у нас граница между Аллахом и шайтаном проходит: через живот, через сердце, через голову или через яйца… Если, как у суфиев, которых они все-таки недолюбливают, через сердце, то это может оберечь: сердце для них область неясная – слева ли оно или под грудиной. А вот где яйца, все точно знают.
