– Давай, давай веселей! – кричал Аббас, широко шагая от роты к роте, по местам, где устанавливались шестиместные армейские палатки и напротив них складывались костры.
Слышились шершавый рык десантной пилы, глухой звук и треск раскалываемого дерева и звонкий стук, с которым вбивались топорами дюралевые уголки, применявшиеся в качестве колышков для растяжек. Раздавались возбужденные голоса и смех.
– Эй, четвертая рота! Помогите, а мы вам тоже пригодимся, – кричали егеря, еле тащившие древесный ствол.
Три человека впряглись за ветки в дерево, и тополь, толщиной в полный обхват и длиной в два роста, подался вдоль берега к командирской палатке, над чьим выцветшим брезентовым полотнищем уже висело бахромчатое полковое знамя.
– Стой! – крикнул Аббас, набежавший вдруг на несущих. – Откуда? Живое? Я вам! – Аббас толкнул в плечо попавшегося под руку егеря, тот испуганно бросил дерево.
Наконец Аббас разобрался, что тополь не рубили, что он сгнил от корня и, видимо, буря вывернула его в море вместе с еще живыми ветками, покрытыми листьями.
Молодой егерь стал потирать ушибленное плечо, покачивать головой, смущенно, без укоризны.
– Во как дерется-то, а? Аж рука занемела, – сказал он тихо, когда отошел Аббас.
– Ничего, бывает. Зато командир мирный, везде своя поблажка, – сказал весело долговязый Ильхан, взявшийся помогать тащить дерево.
У полковой палатки на песке сидели мы с Хашемом. Приладив объектив, я лихорадочно, пока не село солнце, щелкал во все стороны, стараясь запечатлеть работу полка. Хашем кончил занятия йогой, спустился на землю из какой-то странной столбовой позы на голове, с жутко втянутым животом, в глубине которого обратной своей стороной проглядывал, кажется, позвоночник, выдохнул и принял от егеря кружку со сладким чаем. Затем распаковал рюкзак и стал перелистывать какие-то свои записи.
Когда егеря дотащили тополь до нас, уже с разных сторон разгорались костры. Солнце как раз село, и с востока хлынула ночь. Яростно, бездымно пылал плавник, звезды плясали в горячем воздухе. Кто-то уже купался, кто-то тащил про запас на ночь дрова, полк работал и жил как единый человек. Хашем не отдал ни одного приказания, только Аббас тут и там покрикивал. Эльмар что-то проповедовал у костра, Аббас подходил к его роте, сердито прислушивался, шел обратно к нам и по дороге хрипел советами. Я и в море искупался.
К месту расположения третьей роты, взявшейся за убийство баранов и свежевание, потом стянулось больше всего народу. Бараны висели на специальном колу с перекладиной, вбитом в песок на половину своей длины. Они толкались в отсвете костра. Потроха вдруг вывалились перламутровой горой на руки егерю, и он возился еще с ними, поддерживая коленом, ему подставили таз. С каждого, кто приходил к костру, требовали подношения в виде дров. Искупавшиеся жались к огню обсохнуть.
– Тельман, а что ж ты, куда ты делся? Принес, что ли? – весело спрашивал один егерь, мне малознакомый, с приметным, полным и лукавым лицом. Он тоже только что искупался, щурился и мигал от жара, но от огня не отодвигался. – Дай закурить, извелся – не могу, за одну затяжку душу отдам.
Егерь этот был не старше Тельмана ни по возрасту, ни по назначению в полку, а начальствовал оттого, что был здоровым весельчаком. Лицо и острый язык его притягивали внимание других егерей.
Тельман протянул ему пачку сигарет, здоровяк жадно выхватил головню, чтобы прикурить, волосы его затрещали: непригашенное пламя лизнуло чуб. Он весело матернулся, загладив волосы ладонью, на которую потом посмотрел, чтобы оценить урон.
Другие егеря тоже благодарно закурили.
– Ах, хорошо, дым голод затирает. Сейчас поужинаем, построимся и спать. Завтра бы выходной объявить, однако придумал командир по степи с грузом таскаться. Марш-бросок настоящий. А я не в армии давно уже, зачем мне, как барану, бегать? – задал тему здоровяк.
– Не говори так, брат, – строго сказал Тельман. – Если бы не наш командир, мы бы все давно с голода передохли, души бы наши пропали. Пусть что хочет делает, он учитель.
– Да. Да… – егеря, сидевшие у костра, закивали, зацокали языками, подтверждая свое согласие с этой мыслью.
– Кто же спорит, – спохватился здоровяк. – Я пошутил. Просто от лени еще никто не умирал.
Он затянулся пару раз и решил всё же прибавить пороху, обратился ко мне, составив на лице сладкую просительную мину:
– Я извиняюсь, дорогой, скажите нам, пожалуйста. Мы слышали, будто Хашем муаллим собирается с вами в Америку уехать? Будто он там лекции будет читать, с учеными спорить. Правду говорят?
Егеря, будто проглотив молнию, воззрились на меня. Я молчал, смотрел в огонь, стараясь никак не дрогнуть лицом, понимая, что ответ мой может иметь глубочайшие последствия.
– Нет, это неправда. Ученые сами в Ширван приедут. Хашем муаллим отказался, и теперь они приедут к нам сами, – ответил я.
Егеря возбужденно заговорили все разом, кто-то судил весельчака за нескромные и несправедливые вопросы. Тот сухими руками умыл лицо.
2
Дальше жгли костры, жарили мясо, снова купались. Бараны купались в огне. Море ночью почти незримо ходило тихими холмами, выплескивалось к кострам, которые пылали по берегу. Егеря бегали от одного к другому наперегонки, прыгали через них. Когда костры развалились, раздуваемые бризом угли тлели пламенными лужами, так наливались жаром при движении воздуха, что казались стеклянными. Наконец часам к девяти все собрались в лагере, у командирской палатки. Чуть повыше разложили костер.
Хашем встал, достал из рюкзака альбом для рисования. Егеря, сидящие в несколько плотных рядов в полукруге, замерли. Кто-то слышно зевнул, и тут же ему под ребра вонзились локти товарищей.
– История нашего полка древняя, богатая и необычная, – начал Хашем, косясь в альбом. – Исток ее относят к 1700 году, когда были образованы пехотные полки Матвея Трейдена и Николая фон Вердена. 9 же июня 1724 года в результате Персидского похода Петра Великого, которым были завоеваны прибрежные Каспийские земли, в крепости Святого Креста близ Дербента был сформирован Астрабадский пехотный полк с добавлением одной роты гренадерского Зыкова полка, четырех рот Великолуцкого и четырех рот Шлиссельбургского пехотных полков. Только с 1732 года наш полк принимает название Апшеронский. В 1734 году полк возвращен в Россию. С 1801 года зовется Апшеронский мушкетерский. С 1811-го – Апшеронский пехотный. 4 ноября 1819 года по инициативе кавказского наместника Алексея Петровича Ермолова происходит метаморфоза: Апшеронский полк меняется названиями с Троицким пехотным полком, который был сформирован в том же 1700 году в Москве полковником Матвеем Ивановичем Фливерком из даточных людей. И в качестве такового, Троицкого пехотного полка, 28 января 1833 года Апшеронский полк расформирован и присоединен к Белозерскому пехотному полку, изрядно отличившемуся во время Крымской войны. Таким образом, мы все должны понимать, что полк наш с тех пор приобретает свойство воинственной призрачности: его как такового нет – не то он Троицкий, не то, будучи привержен имени своему, – Апшеронский. Но, как бы там ни было, в то же время он дееспособен и воинствен, является опорной военной силой в любой государственной кампании. Справедливости ради необходимо помянуть состав Троицкого пехотного мушкетерского полка, принявшего впоследствии – неизвестно, по какой провинности, или по прихоти Ермолова, – именование Апшеронского. В 1834 году к Апшеронскому пехотному полку присоединились два батальона 43-го Егерского полка и один батальон Куринского пехотного полка. Апшеронский полк стал особенно знаменит во время второй половины Кавказской войны. Он получил Георгиевские знамена за Ахульго – в 1839 году, за Андию и Дарго – в 1845 году, за Гуниб – в 1859-м.
