Пьяный в дымину Керри: «Когда Элен умерла, я подружился с ее мужем. Он сантехник, отличный парень. Научил меня прочищать канализацию с помощью тросовой улитки и объяснил, откуда берутся на сиденье унитаза мокрые крысы. У него мало было времени в жизни, он горевал по Элен, всё время говорил о ней – стоя в дверном проеме ванной комнаты, с тросом на плече, в упор толкая его в унитаз, как копье в пасть дракона. Он рассказывал мне о моей сестре невероятные вещи, перечислял, что она любила, что не выносила, как мечтала о детях, как они ходили каждую неделю по абонементу в филармонию, как она обожала Малера и взяла на исполнение Третьей симфонии партитуру. Я и не знал, что Элен так тосковала по музыке, она училась в музыкальной школе и в детстве мучила меня вечными этюдами беглости и третьей частью “Лунной сонаты”, которую никак не могла выучить и тарабанила вечерами напролет. Теперь, когда он еще раз женится, он назовет дочь ее именем, уговорит свою новую жену. Вечером я приехал к океану, шагнул с парковки в штормящую темень. Ледяной ветер наконец высек слезы из глаз».
Крепко пьяный: «Никогда себе не прощу, что не стал ни музыкантом, ни математиком, ни летчиком. Музыкант напрямую к Богу может обратиться. Математик может за Богом подглядеть, утянуть что-нибудь в свое пользование, в пользование человечества, как Прометей. В целом летчик мало чем отличается от моряка: и вверху, и внизу – стихия. Но на бреющем полете – или на планере – можно испытать то, что по силам только птицам. Быть рыбой неинтересно. Потому мы и вышли на сушу. Но в воздух еще не поднялись».
Керри: «Поняв, что упустил Элен, я испугался до смерти, что упущу жену и сына. Сестра хоть немного научила меня любить».
Керри: «В детстве у меня было прозвище Ноги. Ты прыгал когда-нибудь в высоту “ножницами”? Моя планка однажды осталась нетронутой на высоте четыре с половиной фута…»
2
Керри бреется и едет в Баку. Вечер он проводит по заведенному обычаю, ничего нового: прогулялся по набережной, поужинал в любимом открытом кафе с крышей в виде вслушивающейся в море бетонной ракушки. Быстрые сумерки окутывают город, зажигаются фонари. Он отправляется к Губернаторскому садику, где фланируют парочки, толпится у скамеек молодежь. Он ищет и вскоре встречает эту дебелую, крашенную хной женщину, со сметанной кожей, всю колышущуюся малахитом парчи – юбки, балахона. Керри улыбается и просит разрешения ее сфотографировать. Довольная, смеется, отмахивается: “No, sir”, – и протягивает небольшой фотоальбом с фотографиями девиц.
Коммандер перелистывает и тычет наугад.
Это здесь, неподалеку, подняться по темному проулку, ступить в ворота, подняться во что-то грязное, пахнущее жареным луком, стиркой, аммиаком, пудрой… Дурманный запах олеандра из окна достигает третьего этажа и мешается со сладким парфюмом. Девушка душна, вульгарная косметика, густая пудра, ресницы в комочках туши, липкая от розового масла кожа. Хочется вымыть руки, запах пота пробивает цветочные заслоны, выбритые вчера ноги уже колются, колется она и там, в паху. Керри отваливается, удушливая брезгливость снова охватывает его. Она тут же закуривает, жадно, потрескивает самокрутка, не меняя позы, грубо, хрипло что-то говорит, окутываясь дымом, смеется и дотягивается, проводит пальцем по его спине. Он замирает, как замирал мальчишкой, играя в прятки при приближении водящего, – и вдруг – вот этот звук ногтя по сухой шелушащейся от загара коже высекает перед глазами образ жены. Двадцать три года назад. Гавайи, они только что занимались любовью. Он спустил ноги с кровати, замешкался с сандалией. Она очнулась и в благодарность потянулась погладить, но он качнулся вперед, из-под подушечек пальцев – и ноготь скользнул.
Керри задыхается от дыма, вскакивает, он расплатился вперед, молниеносно одевается, отвернувшись, в поплывшей от слез комнате нащупывает дверь, толкает, длинным своим шагом продавливает жаркие потемки коридора и, лихо стуча каблуками, слетает по винтовой лестнице во двор-колодец. Кругом играют дети, мужчины стучат нардами, на балконе женщина выбивает ковер.
3
– Я буду ходить по девкам только для того, чтобы избавить себя от малейшего искуса, чтобы забыть о девственницах, – помрачнел Хашем.
– Почему ты не женишься?
– Женюсь, обязательно женюсь, – горячо сказал Хашем. – Денег только надо заработать.
– Чем ты их заработаешь? Птицей? Ты егерей едва птицей кормишь.
Хашем помрачнел.
– Ты прав, заработок у меня не густой. Лебедями не очень-то заработаешь. Вот если бы за кречетами на Камчатку махнуть… Но мы и без кречетов обойдемся. Балобанов наловим – и в Кветту на соколиный рынок поедем. Хубары в Белуджистане, скорее всего, уж нет, но соколиный базар остался.
– А если уже не остался?
Я не знал, на ком собирается жениться Хашем, но идея заработать денег всё чаще стала мелькать в разговорах. Он вслух задумывался, рассуждал о семейной жизни.
Откуда он возьмет так много соколов? Как мы их довезем? Хашем – при всей своей монументальности, способности полностью поглотить внимание и воображение – часто выглядел настолько беспомощным, что у меня опускались руки, хотелось его треснуть, чтоб опомнился.
4
Как жить в пустыне, в степи, где нет ничего, кроме горизонта, травы, песка; где нет женщин. Пустыня превращает мужчину в нелюбимого ребенка. Мужчины становятся подростками – из-за скудости развлечений. Подростки используют всё подручное, чтобы позабавить себя. Камни, насекомых, птиц, свои души и тело; ящериц-калек, бойцовых скорпионов, усаженных в банку; ненависть, ярость. Отсутствие женщин рождает бессердечность, ад подменяет раем и населяет его фантомами мастурбации. Детские шалости оборачиваются делом жизни. Подростковая безжалостность искажает нравственность взрослого мира, делает его ненастоящим. Удаленность от жизни позволяет быть к ней безразличным, желать ее уничтожения…
– Господи, какое блаженство, – простонал Хашем.
Он лежал в ванне плечом вперед, подавшись рукой, которая прикрывала причинное место, другой он протягивал мне папиросу. До краев поднявшаяся вода дышала волной, набегала на его грудь и обратно на огромные плоские ступни с поразительно длинными пальцами – в то время как дым ниткой выходил из уголка губ.
Он поднял голову, взял у меня гильзу, потянул и снова откинулся назад и закрыл глаза.
– Ребята, ради всех святых, сколько можно? – позвал голос из комнаты. – Давайте, лентяи, вы торчите в ванной уже больше часа.
Керри сидел на широченном подоконнике, парившем над Торговой улицей, и наблюдал, как внизу в стремительно смежающихся сумерках вспыхивают фонари, отрезками улиц и переулков спохватываются огни, перебегая к набережной. В час ночи город сбавит накал, и тогда прозреет блеском море, три пунктира маяков, два корабля на рейде, цепочки эстакад у горизонта, периметры складов, и звездный объем встанет над морем…
«А что если все эти звезды уже погасли?» – думает Керри, и у него сосет под ложечкой от жути.
