Абих в дневнике говорит о Хлебникове разное: что поэт – дебил, что он невозможно пахнет. Абих – красавчик, он немного издевается над поэтом. Но в то же время из дневника ясно, что подозрения Велимира, в чем именно состоял интерес к нему Абиха, небеспочвенны. Абих опасается Хлебникова и заискивает перед ним – действительно ждет от него реальных формул устройства Времени, и ждет не напрасно.
Он заводит с ним провоцирующие разговоры, спорит как умеет. Хлебников в какой-то момент раздражается, а в какой-то замыкается. Абих наседает, ведет его к проституткам. Искуситель. Сам справляется с девушкой – и нагибается подсмотреть за Хлебниковым: в щелочку за шкафом. Видит, как тот сидит, схватившись за край кровати, перекошенный, выломив плечи, словно птица с неполно сложенными крыльями, опухшие ноги в тазу. А ноги всегда у него были отекшие – Хлебников если чем и страдал, то вечным голодом, хроническим недоеданием, которое скрывалось под нездоровой опухшестью, придававшей ему вид ложно благополучный. Перед ним на коленях сидит девочка, он сам в какой-то длиннющей рубахе, женской. Она моет ему ноги – медленно припадая, отстраняясь. Ноги-столбы, кривоватые; волосы на них неопрятны, потому что растут неравномерно.
Потом Абих возвращается, хватает ее, стаскивает с нее клиента – одышливого базарного торговца, достает деньги, показывает ей.
– Что он говорил тебе?
– Кто? – девушка плотней закутывается в лоскутное одеяло.
– Ну этот, длинный.
– Ничего не говорил.
– Ты расскажи, как это было. Всё до последнего словечка. Чего ты делала с ним? Что он говорил? Что заставлял делать?
– Да ничего я не делала. Зачем вам?
Абих подскакивает к ней, тянется ударить, но девушка проворно отстраняется, откидывается на другую сторону кровати, пощечина у Абиха выходит холостой, а он сам едва не валится на кровать.
Девушка принимается плакать и говорит теперь сквозь всхлипывания.
– Да чего пристали? Что говорил? Не ваше дело.
Ничего не добившись, Абих уходит. Но прежде хватает себя за кончики ушей и долго трет переносицу. Девушка с полной горстью веснушек на лице обнимает себя за плечи и тревожно ожидает, что еще выкинет комиссар. Она его боится. Она его знает – он настырный, упорный и старательный, как инженер. Прежде чем раздеться, он достает из-за пазухи бинт, баночку, смотрит на этот стеклянный объем, берет на просвет марлечку, деловитость его оборачивается созерцанием: ничего не видит, не слышит, такая у него гигиена. Мазь цинковая, марля стираная. Всё это он прячет, всё это не нужно. Дальше он сжат, косен, обстоятелен и в самый момент содрогается, как больная кошка, срыгивающая селедочную голову.
В соседней комнате, за дощатой перегородкой слышен обиженный шепот; чадный запах пережаренного лука лижет оконную раму. Пансион «Отель Марата» пронизан столбом любовной тишины, как скальная порода кварцевой жилой. Искусанный угол подушки, скомканные простыни, возглас, и после обрыв, мертвое безмолвье. Затем вдруг воркотня, всплески рук, оживление, крошки табака из размятой папиросы сыплются в складки белья, стряхнуть, разгладить, подобрать наслюнявленным пальчиком с волосатой мужской грудины; пряди дыма вытягиваются к окну, тончают над узкой улочкой Форштадта; босая женщина на корточках поливает и трет мыльный ковер. Пыльная листва оживает от предвечернего бриза. В окне надкалывает небо чечевичка морского горизонта; в каменном городе оживают теплые тени заката.
«Если рай существует – я имею в виду взрослый, а не рай детский, который всегда есть, как основа жизни, – повторяю, если взрослый рай существует – он должен заканчиваться с обеих сторон именно этими воплями трудного счастья. Так до́лжно», – пишет Абих.
4
В этом деле главное – не задумываться. И никаких поцелуев. Тело отдельно, душа отдельно. Сразу отскочить, дать в грудки́ или по губам. Но всякие попадаются, не каждому врежешь – шею свернет. Однако же никогда она не уставала, в таком деле без склонности никак. Неправда, что есть такая сила, которая способна принудить, всегда есть выход: хочешь – нищенкой, хочешь – монашкой, мало кто – жертва растленья. Вера, сестра старшая, любезная, говорит, есть женщины, которым эта профессия не дается, не по складу. Так же как не всякий человек в монахи пригоден. В тот раз, с долговязым, она сразу почуяла неладное. Вера учила – не со всяким идти можно, но в тот раз ничего не предвещало, с виду он был смирный, главное, не думать, чтоб не задо́хнуться, привычно легла, подняла подол, решила, что с него хватит, однако никогда не грубила, попросят с подходом – и работаешь справно. Он и не посмотрел, тихо лег рядом, вытянулся, замер, глянул на нее, вытянулся еще, поерзал и тоже задрал рубаху на лицо. Так и остался лежать. Она поднялась, уставилась на его живот. Она ощупывает его член, отнимает от пупа резинку, видит в сумраке паха его смуглый цветок, сквозь штаны теперь дотрагивается до него, аккуратно, но, ничего не добившись, отнимает его руку от лица и видит, что намочена рубаха, на глазах его слезы испуга и отчаяния.
– Ты чего это? Мил человек, чего ты? Ты малохольный, что ли?
Не шелохнется. Тянется навытяжку, губа дрожит.
И тут жалость обняла ее. Поцеловала. Сама зашлась, но одернулась, слезы – лишние хлопоты; оправила платье, убрала волосы, раскачала примус, горелка загрохотала, дно с раковинкой на эмали покрылось жемчужным бисером, кристаллы марганца, блеснув с горлышка пузырька, замутились в тазу вспышками астр.
Разбавила холодной. Подвела, засучила штанины, подтолкнула, и он шагнул ребенком в таз: поджал губу и ахнул внутри, зажмурился, замер, что-то вспоминая, и после задохнулся от ласки чужой руки, мыльного облака, отжатого ажурной мочалкой-люфой…
– Абих постоянно всех допрашивает о Хлебникове. Доброковского, Самородова, обеих его сестер. Интересуется у Вячеслава Иванова, каков поэт Велимир. И после записывает себе в тетрадь, на обложке которой выведено: «Анализ личности В.Х.». Абих – новый Матфей, получается, – говорит Хашем.
– Мой удел, – соглашаюсь я.
– Что? – не понимает он.
Глава 26
Любовь
1
Говорит Керри: «Моя младшая сестра умерла от лейкемии в возрасте тридцати шести лет. Мы никогда особенно не ладили, хотя выросли вместе. Я это понял, лишь когда Элен оставила нас. Очень странно осознавать, что человек, которого ты видел каждый день в течение десятилетий, никогда тебя не интересовал. Это тот вид нелюбви, когда ты говоришь себе: “Вот твоя сестра. С ней всё в порядке. Она просто твоя сестра, и большего ей не надо”. А на самом деле я был дальше от нее, чем Луна. Двести сорок тысяч миль случайного, необъяснимого равнодушия. Элен поздно собралась замуж. Свадьбу сыграли уже в больнице. На ней были ослепительное белое платье и жемчуг».
Очередная вылазка с аэродрома в Баку, две пинты «Гиннесса» в баре: «Самое страшное, что может с человеком приключиться в моем возрасте, – это возвращение в юность, превращение в двадцатилетнего. Больше я этого не вынесу. Я не вынесу расти, мучиться, наслаждаться еще тридцать лет, чтобы потом остаться одному. Я лучше застрелюсь».
