3
Одна была польза от этой мороки – от пьесы Штейна: Абих вывел меня на своего деда двоюродного – Германа Абиха, геолога, работавшего при князе Воронцове, наместнике Кавказа, повелителе Шамиля и Хаджи-Мурата. Абих был одним из первых в мире вулканологов. Он начал с изучения Этны, захоронившей Тифона, и Везувия, дал разгадку периодическим извержениям и первым изучил грязевые вулканы Каспия. При помощи отца из библиотеки Индустриального института я извлек его работу: «Об острове, вновь появившемся на Каспийском море, с присовокуплением сведений, служащих к изучению вулканов, извергающих грязь, в Прикаспийском крае». С этой работы и началось мое увлечение геологией, а вместе с ним и мое отдаление от Хашема. Я тогда уже, завороженный пока не сознаваемым пением недр, лазил по грязевым вулканам – причудливым нагромождениям высохшей грязи, «садам шайтана» – и припадал лицом и ухом к устьям заглушенных нефтяных скважин, проверяя легенду, имевшую хождение среди нефтяников, – будто бы если в полной тишине прислушаться к дыханию скважины, в ней можно услышать унылый хор Аида. Я тогда только начинал осознавать, что слышу нефть, и путал пение ее с завыванием ветра, спустившимся на километровую глубину. Сокрушенный догадкой, я уже провел сутки на месте вышвырнутой вулканом скважинной колонны труб. ЧП это прогремело по всему Апшерону. Два с половиной километра труб, исторгнутых прорвавшимся в буровой свод извержением, были разбросаны по степи на Дашгиле. Утопая по колено в горячей еще, в глубине обжигающей грязи, я переходил от одной колонны к другой, в мозгу что-то звенело, и я не заметил, как под ногами разверзлось время. Вечером на буровой появилась стая прикормленных буровиками собак, они загнали меня на вышку; но скоро прибыла ночная смена.
4
К 1920 году в Бакинском университете собрался превосходный профессорский состав бежавших от исторического материализма. Литературная знаменитость – король символистов, певец античности – Вячеслав Иванов приехал в Баку вместе с дочерью Лидией двадцати четырех лет и четырехлетним сыном Дмитрием после смерти жены и отказа в выезде за границу на лечение (Надежда Крупская ходатайствовала, но Особый отдел ВЧК, припомнив проклятия Бальмонта, посланные им Советской власти уже из Ревеля, предложил лечиться на Кавказе).
12 июля 1923 года Иванов пишет Брюсову, зовущему его в Москву, о костре субтропического солнца, о синем Хвалынском море (которое серое, стальное, голубое и изумрудное, где уже глубина, но никак не синее, даже если над ним нависло грозовое облако), о генуэзских очертаниях Баку, о его иерусалимских холмах, возносящих амфитеатром выжженные высоты и дороги с врезанными в камень колеями, о скорпионах, фалангах и гюрзах повсюду; о воротах Востока, в створе которых кипит культурная работа, о полных энтузиазма учениках, которым хочется отдать всё, что знаешь.
Иванова поселили в здании университета: пройти мимо павильонов, лабораторий и прозекторской анатомического музея, подняться из коридора в правом крыле по лесенке на антресоли в бывшую курительную комнату, пройти за ситцевую занавеску к письменному столу, сесть за труд о дионисийских тонах в шиитской мистерии Шахсей-вахсей, освященной кровью имама Хусейна, на полях вырисовывать вышагивающего верблюда, слышать возню детей, слышать, как Лидия читает вслух «Пляшущих человечков», как боится Дмитрий, пить чай, а когда стемнеет, зажечь лампу, вспомнить о вечерах Хафиза, которые устраивал в Башне над Таврическим садом, как по стенам текли вишневые дымные тени, слагаясь в контуры бедер, лодыжек, дыханья, как наследники медоносного шмеля Шираза в укромном триклинии были пьяны вечерей любви, улыбок, дерзновений, томлений, ласки, неги слов, размеренных и мудрых.
Абих ухаживает за великовозрастной девицей Лидией, и потому он частый ее гость. Ее отец, когда выходит из кабинета пить чай, с любопытством беседует с Рудольфом, ему интересен этот представитель новой власти. У Лидии открытое, узкое, устремленное лицо, вдохновенное, обрамленное волнистыми волосами, упрямые рот и подбородок, она надменно щурится слегка. Беспощадные зеленые глаза, в которые Абих всматривается, со страстью схватив ее за руки на лестнице. Он украл у квартирной своей хозяйки ненадеванные сахтияновые туфли и сейчас собирается подарить их Лидии. Отпустив ее, он вынимает из-под кителя теплые от тела, мягкие «лодочки», становится на колени и взглядывает вверх, в ее насмешливые глаза, прося подать ножку…
Лидия – пианистка, занимается композицией; она заботливая дочь и нежная сестра – ухаживает за отцом и младшим братом. Отец привечает поэта Велимира Хлебникова, которого очень ценит и называет «трубным ангелом новой эпохи». Однажды Лидия сказала Абиху: «Когда вглядишься в недра человека, вдруг постепенно увидишь, как всплывает странное чудовище, нечто уму непостижимое, как, например, Хлебников».
Безрассудная смелость Хлебникова объяснялась тем, что он не различал миры – физический и духовный, не отличал тело от души. И если он хотел сбросить себя как балласт с зацепившейся за корму парохода лодки – в кильватерную струю, на неминуемую гибель (едва удержали), то только потому, что не различал поступок и намерение.
Балансирующий на грани гениальности и безумия, Хлебников походил на лунатика. Как лунатик принимает действительность за сон и не сомневается в ней, так как сон исключает высшую нервную деятельность, – так и Хлебников свой мир, свои миры без зазора накладывал на действительность и действовал в ней согласно воображению: без скидок, без приноравливания, без торговли с разумом. Хлебников говорит: «Человек – молния». Хлебников говорит: «Единственный мой враг – холод». Хлебников говорит: «Только герой – идеальный человек». В Баку Хлебников стал цитировать каббалиста Меюхеса: «Тора – не венец, не инструмент, Тора ради Торы, Господь на вершине Синая сидит и изучает Тору. Я хочу заглянуть ему через плечо».
Вячеслав не знал, что Хлебников потому не ходил на «Башню», что боялся целоваться с поэтами. Он и с женщинами не решался. А тут еще синий подбородок Кузмина с пластырем над порезом, следствие нервной тщательности бритья, недаром Осип воспел Gillette. Детей веселило, что с культом Диониса связаны козы и овцы, эти нелепые животные, часто толкающиеся по улицам, тряся грязными курдюками, сыпля катышки. Козы ложились на рельсы конки, пассажиры, соскочив с подножки, азартно стаскивали их за рога. Дети слушали, как отец за занавеской важно трактует гостям сцену с козой на вазе, и давились смехом в подушку.
Сын Дмитрий, оставшись один дома, спускался в анатомический музей, бродил среди скелетов, из амбразуры желтых глянцевых ребер которых высоко кружилась музейная зала, а череп темнел вверху пластинчатым сводом. Бродил среди колоннады высоких желтых колб, в которых жили бледные сердца, желудок, легкое, мозг, отдельные мышцы, похожие на освежеванных рыб, выцветшие, препарированные послойно – от мантии до литосферы, – вскрытые до хрусталика глаза. Подвешены они были на волосяной нитке, моток которой у Дмитрия всегда имелся в кармане – ловить бычков с причала, ставить силки на горлиц. Однажды мальчик вышел из музея, и тут по коридору ему навстречу попался человек, который что-то нес в большой кювете. Ребенок вжался в стенку и увидел, что там лежит отрезанная человеческая голова, которой предстояло быть анатомированной или высушенной. Лысая блестящая голова, с отдельными волосами и россыпью родинок, с устало прикрытыми глазами и опущенными уголками губ, принадлежала сапожнику с Чадровой улицы – когда-то он глухо и страшно колотил по подошве, а теперь устал.
