Десятая сцена. Хлебников завершает агитплакат и сочиняет теперь подпись к нему. Двухцветная плоскость в черной и красной красках изображает рабочего, разрывающего клеть земного шара, сплетенную из меридианов и параллелей.
Одиннадцатая сцена. На середине улицы, ссутулившись, стоит высокий, плечистый человек в длиннополом сюртуке и персидских шальварах, с непокрытой большой головой, волосы его, никогда не знавшие гребешка, достигают плеч. Человек сосредоточенно смотрит под ноги. К нему подходят красноармейцы, но не рискуют обратиться, переговариваются в толпе: «Малахольный…» Вдруг кто-то восклицает: «Братцы, так это же Хлебников. Пророк и вождь футуризма!»
Двенадцатая сцена. Доброковский, одетый в цирковой костюм не то клоуна, не то иллюзиониста, доставшийся ему в результате бегства из освобожденного Баку директора цирка шапито, чьи артисты распродавали на барахолке реквизит и зверей, чтобы как-то выбраться в Россию, в Турцию, в Тифлис, – рисует портрет Томашевского в технике спектрального анализа. Хлебников с гримасой довольства прищуривается на холст, исполненный выразительности, скульптурного объема, живости, ума и душевной мягкости. Доброковский снимает портрет и водружает на мольберт графическое полотно с черным силуэтом женщины, несущей на плече корзину.
Х л е б н и к о в. Худога, пойдемте к морю…
Д о б р о к о в с к и й. С удовольствием, вот только подправлю здесь ледник. Два-три мазка, недолго… (Берет кисти, перебирает.) Поэт, вы слышали, как нас товарищи называют? Дервиши футуризма. Костерин очень доволен, говорит, что мы с вами помогаем Перс– армии завоевывать доверие у населения. Мол, раз есть в рядах красноармейцев такие божьи люди, то, значит, Персармия не пустой звук. Штыки не убеждают персов, верно. Их не обведешь, хитрые они тут, бестии.
Х л е б н и к о в. Пойдемте, Худога, хочется курить.
Д о б р о к о в с к и й. А знаете, поэт, ведь наш Абих едва здесь не женился. Это до вас было, зимой. Слыхали?
Х л е б н и к о в (очень оживленно). Да, это очень хорошо – жениться на персиянке. Просто замечательно. Как это случилось? Я бы тоже хотел… испытать.
Д о б р о к о в с к и й. Не вздумайте. Абих и то едва не погорел. Но перехитрил персов. Познакомился он с одним ученым в чалме. Ну, ученый тот только с виду, больше молится, чем рассуждает, однако Абиху желательно было с кем-то из местных говорить, нащупать доверие – ведь он разведчик, надобно было лазутчиков нанимать да и понимать потихоньку, что творится вокруг, чего ждать от обстановки. К тому же перс тот ласковый оказался, да Абиху как раз и надо было, чтоб развлечься. Тот его в гости зазывал, чаи гоняли, беседовали. И вот один раз перс его спрашивает: «А не хочет ли уважаемый господин Абих принять магометанство?» – «А зачем?» – «Ну мы бы вас тогда выгодно женили, девицу бы сыскали – молоденькую, тринадцати лет, услужливую, но главное – красивую, как луна». Абих задумался. Говорит: «А посмотреть на нее никак нельзя?» Перс говорит: «Нет, никак нельзя, таков обычай, что до свадьбы никак». Абих еще задумался. А перс дальше соблазняет. Говорит: «Пойдемте со мной в гости к отцу девушки. Сядем там на балконе чай пить. Вы посматривайте вниз, там, в саду, вдруг появятся девушки, у одной из них будто бы ветром сорвет платок с лица». Так и сделали. Пьют чай, и вдруг девочки вспархивают в сад, смеются – и у одной с лица повязка слетает. И Боже мой! Там красота неописуемая, несказанная, дух захватывает. Абих так и обмер. Ну, вышли они, перс теперь о свадьбе говорит, как о деле решенном. Уже и о приданом договариваться стали. Пять винтовок за девушку просит. И деньгами немало. Абих понял, что пропал. Пошел, рассказал Якову. Говорит: «Понимаешь, Яков, интересно мне вдруг стало». Тот его за грудки и к стенке. «Не вздумай, – говорит. – Ты, как свадьбу сыграешь, разденешь ее, а там страшилище. Понимаешь, это у персов коммерция такая: на свадьбах невест подменять. Приданое получить и дочку-урода выдать. Та, что ты видел с балкона, – манок, не одного тебя она подманила. Ее персы друг дружке одалживают. А если претензии станешь предъявлять – так там же, на балконе, ты без свидетелей лицезрел запретное видение. Для суда это не аргумент, а повод тебя самого обвинить. И только одно у тебя возможно утешение, что обычай позволяет иметь не одну жену. Не нравится эта – позарься на другую». Тогда Абих чуть не шлепнул перса. А тот ему и говорит, опечалившись: «Вот и хорошо, что отказался. У тебя уже одна жена есть, другая – накладно. Я только думал пользу тебе сделать…»
Четырнадцатая сцена. Хлебников пришел в редакцию агитотдела, принес стихи. Красноармейцы читают друг другу вслух «Навруз труда». Четыре раза.
К о с т е р и н (смущенно). Товарищ Хлебников, нам трудно понимать ваше стихотворение. Мы учились только у жизни, книги читали или в тюрьмах, или между боями. Вы не могли бы ясней переписать это стихотворение, посвященное революционной Персии?
Д о б р о к о в с к и й (гневно). Незнание тьмой своей не способно осквернить свет знания! Вы – тупоумые невежи, ничего не смыслящие в революционной поэзии!
Хлебников тихо поднимается и уходит.
Пятнадцатая сцена. В революционном Реште празднуется Навруз-байрам. Сначала гремит митинг на площади, он проливается праздничным шествием по лабиринту улочек. Затем всю ночь горят в дворцах изгнанных ханов костры, над ними крутятся на вертелах туши быков и баранов, похожие на смуглых чудищ. Цветные фонарики на улицах, тоже костры, поющие, танцующие толпы персов, курдов, армян. В одном месте мо́лодцы перелетают сквозь пламя костра, соревнуются – кто выше, кто дальше. Запахивают усы и бороду полой бешмета. В чайханах полно людей, курят, пьют чай. Красноармейцы бродят по улицам всю ночь, отрезают с жаровен мясо, дивятся на живописные праздничные толпы, горюют и негодуют, что не видать нигде женщин. Красноармейцы судачат о гареме одного хана, который тот спрятал на окраине города. Костерин предлагает отправиться поискать. Абих, Доброковский соглашаются. Хлебников стоит знаком вопроса подле. Блюмкин приказывает: «Отставить».
Шестнадцатая сцена. Хлебников и Доброковский идут по берегу речки. Доброковский с острогой в руке высматривает рыбу, толпящуюся под берегом, в осоке на нересте. Иногда он бьет по воде этой палкой с двумя гвоздями на конце. Хлебников что-то бормочет. Наконец его голос становится громче и в уши прорывается: «Верю сказкам наперед: прежде сказки – станут былью, но когда дойдет черед, мое мясо станет пылью. И когда знамена оптом пронесет толпа, ликуя, я проснуся, в землю втоптан, пыльным черепом тоскуя…»
Девятнадцатая сцена. Длинноволосый Доброковский в цветастой кофте с бахромой и не менее живописный Хлебников возлежат в чайхане. Они курят сырой опий и пьют чай. Доброковский рисует гротескные портреты местных ханов и шаха. Заказчики подносят фотографии своих мучителей и кладут около урус-дервиш монеты. Доброковский транжирит серебро на опий и водку. Он прилично говорит на фарси и любит посудачить с посетителями чайханы. Хлебников во время этих бесед углубляется в себя и беззвучно губами вытягивает из воздуха, сплевывает и снова подбирает строчки будущих стихов. Опий предает голод забвению.
