– У Хлебникова не было таких коварных мыслей, – приблизился к нам с возражением Хашем. – Хлебников ненавидел насилие. Он всё бы сделал для того, чтобы не допустить кровопролития. И к тому же Абих относился к Хлебникову с нежностью. Иначе бы Велимир не посвятил ему стихотворение про верблюда и не рисовал бы его портрет. Велимир очень ранимый.
Я посмотрел на Хашема и осознал, что не хочу понимать то, что начал понимать.
– Но пацифист вряд ли бы принял участие в революционной экспедиции в Персию, – подозрительно зыркнул на Хашема, но обратился ко всем ребятам Штейн. – Велимир ненавидел насилие теоретически. Но мир освобождать от несправедливости собирался практически. В этом смысле он не слишком далеко ушел от своих соглядатаев – Абиха, Блюмкина, Троцкого. Операция «Хлебников» была придумана Блюмкиным, Абих в Москве предпринял несколько попыток сблизиться с поэтом и был атакован Митуричем. Тем не менее ему удалось установить, что формула Времени Хлебниковым все-таки была извлечена и те пропавшие черновики, в исчезновении которых Хлебников винил Маяковского, на самом деле были выкрадены Абихом.
Мы все переглянулись. Штейн погасил улыбку и стал серьезным. Глухо быстро проговорил, не поднимая глаз от листков с пьесой:
– Я отыскал в Баку архив Абиха, но формулу Времени нужно еще оживить. Хлебников записал ее пророчески, почти без выкладок, как Ферма свою теорему – на полях чужой книги и без доказательств. Черновики Хлебникова темны, так что работа предстоит нешуточная.
Мы совсем притихли. Штейн пустил веером листки из папки, вынул большую старую фотографию. Мы приблизились и окунулись в нее.
– Вот, посмотрите – это всё ваши герои. Томашевский, Доброковский, Кайдалов, Блюмкин, Костерин, Абих.
На потрескавшейся, оттенка сангины фотографической картонке на фоне обрубка античной колонны и пальмы сидели трое и стояли еще трое молодых людей, чей возраст на вид был от двадцати до двадцати пяти лет: хитрый прищур невысокого, в костюмчике и галстуке, с усиками и умными улыбающимися глазами, чуть широкоскулого светловолосого человека; наивный взгляд курносого, с пышными усами красноармейца, с пухлой, несколько вывороченной нижней губой, в гимнастерке с нагрудными клапанами; по центру стоял над всеми лихой – руки в брюки – с прямым пробором, сухолицый, с казацкими усами молодец; дальше – серьезный взгляд исподлобья, зачесанные назад волосы, широкий лоб, сложенные за спину руки, самый старший; темный, косматый, в многодневной щетине тип, с нависшими валиками бровей, с лицом одновременно героическим и практическим, отвернулся от объектива; слева робко смотрит кудрявый, крепкий телом юноша, под ним сидит узколицый, с толком еще не проросшими бородкой и усами, с густыми русыми волнистыми волосами, с настороженным взглядом, полным затаенной страсти, Абих, его плечо прижал указательным пальцем Штейн.
– Вагиф, твой подопечный – Мечислав Доброковский, замечательный график, забытый незаслуженно. Что мы о нем знаем, кроме того, что он – автор этикетки папирос «Казбек»? Бывший мичман Балтфлота, участник Ледового похода – из Гельсингфорса в Кронштадт, спасшего русский флот от захвата немецкими войсками. Впечатленный рассказами о Персии, которые слышал от своего командира, легендарного предводителя Ледового похода, наморси Балтфлота Алексея Михайловича Щастного, загубленного Троцким, – Доброковский решил во чтобы то ни стало посетить места, поразившие его воображение. Щастный, будучи членом межведомственного радиотелеграфного комитета, год провел на Каспии, осуществляя строительство береговых радиостанций на острове Ашур-аде и в Энзели. При первой же возможности Доброковский добился командировки на Каспийский флот, в результате чего его одержимость Персией слилась с одержимостью ею же Предземшара – Велимира Хлебникова.
– Вас понял, – кивнул Вагиф.
Штейн в моем случае рассчитывал на дополнительные вопросы, но, прочитав в моем взгляде разбавленное вежливостью безразличие, шагнул в сторону.
– Гюнель, теперь поговорим о твоей героине – Гурриэт эль-Айн. Великая женщина Востока, боготворимая поэтом Хлебниковым, она стала последовательницей Баха-Уллы и Баба, одной из первых мучениц новой религии. Была удушена в темнице палачами.
– Баб и Баха-Улла – это пророки? – спросил Хашем.
– У-у-у, я погляжу, вы совсем неучи. По большому счету это ты должен мне рассказывать о Баха-Улле, ты же перс, не я. Ты хоть как-то интересуешься историей своей родины?
– Интересуюсь, – покраснел Хашем.
– И что ты о ней знаешь? – Штейн снял очки и сощурился на него мгновенно ослепшими глазами.
– Знаю, что моего отца убили люди Хомейни. Знаю, что моя мать сошла с ума от горя и ужаса, которые она претерпела в Иране.
– Да, ты говорил… – смутился Штейн и замолчал. – Хорошо, ликбез, это важно для понимания нашего главного героя Хлебникова.
– Разве он главный герой? – спросила Гюнель. – Он ведь говорит меньше всех, у него реплик раз-два и обчелся. И вообще выглядит как идиот. Ни ума, ни красоты. Какой он герой?
– Вот в том-то всё и дело! – согласился Штейн. – В этом вся и загвоздка, что пренебрежимо малое человеческое становится исторически огромным вопреки всем законам природы и истории. Ведь кто такой Христос, как он видится сквозь толщу веков? Обыкновенный человечек, выступивший в роли защитника своего горемычного народа, небольшой ближневосточной племенной горстки людей. Он был раздавлен римской машиной власти, раздавлен был и его народ. И не осталось бы от него и его народа ни строчки, ни слова, однако же теперь этот человек и его народ – два осевых полюса мировой цивилизации, ее диалектический движитель…
Ребята молчали. Я больше запоминал, чем понимал. Хашем, давно уже стемневший лицом от стыда и волнения, поглощенно слушал.
– Впрочем, Бога нет, – грустно заключил Штейн, вдруг весь сникнув. – Что ж, ликбез… Итак, 18 июня 1983 года в Ширазе был приведен в исполнение приговор о казни через повешение для десяти женщин, не пожелавших отречься от своей веры бахаи. Почему это произошло? Почему начиная с 1844 года в Иране были казнены более двадцати тысяч последователей Баха-Уллы? Ответ столь же прост, сколь и невозможен. Причина смерти этих мучеников та же, что и казни самого их пророка, – вера в возможность обновления, вера в будущее, вера в свершенного мехди, исламского мессию, способного воцарить закон и справедливость во Вселенной. В 1979 году в Иране в результате антишахского переворота пришли к власти фундаменталисты, отрицающие будущее и настоящее, обескровливающие всё человеческое, всё живое и развивающееся, отрицающие историю как продолжающееся откровение. С приходом к власти Хомейни возобновились гонения на приверженцев бахаи, и четыре года спустя были публично казнены десять женщин, отказавшихся отринуть свою святыню. Самая младшая из них – Мона Махмудниджад была только подростком. Вот ее портрет.
Штейн достал фотографию, Гюнель выхватила ее у него из рук, и на нас глянуло кроткое милое лицо девочки, чьи волнистые волосы были отброшены назад, с необыкновенно ясной улыбкой.
– Теперь о мехди, о скрытом имаме. Двенадцатый имам, – прямой потомок Али и Фатимы, скрывшийся в IX веке ради того, чтобы на долгие века стать незримым вождем шиитов. С его возвращением на земле восторжествует справедливость и наступит благоденствие. Приход мехди ознаменует окончательное установление власти над временем. Овладение временем, брак с ним означает покорение вечности. Когда аятолла Хомейни после свержения шаха вернулся в Иран из Парижа, встречавшие его ликующие толпы выкрикивали: «Мехди! Мехди! Мехди!» И первое, что Хомейни сделал, – он публично заявил: «Успокойтесь. Я не мехди. Я лишь приготовляю его приход». А вот для бахаи этим тайным имамом как раз и является Баха-Улла. Бахаи считают, что пророк их есть имам Хусейн, что для зороастризма он – шах Бахрам, для индуизма – воплощение Кришны, для буддизма – Будда…
