Хашем хотел арендовать у дорожников бульдозер и приспособить его вместо драги, проблема состояла в том, насколько бульдозер зароется по глубине, дизель могло залить: машину следовало прежде переделать, как минимум вывести воздухозаборный кожух повыше, гидроизолировать капот. Прежде егерям приходилось мотыгами, лопатами углублять заиленную, заросшую камышом канаву, отведенную от основной оросительной магистрали Мугани. Восьмикилометровый участок, проходящий по самому Ширвану, не был забетонирован, отсюда и происходили все хлопоты.
Мне казалось иногда, что мое присутствие несколько обременяло Хашема, что мне пора бы и честь знать. Но я не хотел оставлять его так скоро, не хотел вообще покидать Апшерон. У меня и мысли пока не было как-то воевать с Терезой, искать беду, но ее еще не явленное присутствие в Баку гипнотизировало изнутри. Баку меньше Нью-Йорка, к тому же воевать на своей территории надежней. Мысль хотя бы тайком, издали, посмотреть на сына не оставляла меня.
5
На кордоне Святого Камня летучие мыши вдруг тучей вылетали из-под чердачка, образованного пластиковой вагонкой и кровлей. Иногда они бились в белый круг спутниковой тарелки. Сигнал прерывался, по экрану шли помехи, остывавшие, будто зыбь на поверхности лужи.
Нетопыри скатывались по изнанке, шаркали, скребли, били крыльями в пластиковую кожуру, сыпали помет. Они носились по периметру и вдруг все разом отлетали прочь, пропадал этот шерстистый, мягко хлопочущий звук. Возвращались они поодиночке. Случалось, мышь промахивалась на подлете и принималась биться под крышей навеса, как в сачке. Я пригибался и прикрывал голову руками.
Вечером Ширван тонул в густой синеве, камнем шел на дно неба. С наступлением сумерек я приникал к подзорной трубе. В ней уже размытая хлынувшими потемками степь обнаруживала немного смуглую от заката светосилу. В Ширване меня тревожил эффект невидимок. Например, смотришь в объектив на гюрзу, заглатывающую уже слабо шевелящую задними лапами песчанку. Видишь ее настолько четко, что различаешь встревоженную блоху, перепрыгивающую по сокращающейся шкурке зверька. Но если кинуться по азимуту, чтобы подкрасться и сфотографировать, то ничего не обнаружишь. Сколько ни шарь. И так каждый раз, без исключений. Степь полна призраков.
Степь да степь, на расстоянии выстрела – на расстоянии разбега звука шагов по земле вымирала, пряталась. Это будоражило необыкновенно – когда в подзор и по следам видишь ясно, как степь кипит живностью, видишь токующую хубару, турачей, парочку фламинго, замешкавшихся на границе плавней, волков, идущих краем озера, – а подойти вплотную, увидеть воочию невозможно.
Рельеф Ширвана – дно древней дельты Куры, сместившейся в новейшие геологические времена к югу, за мыс Бяндован, – определял этот эффект невидимок. Своеобразный по уклону и проточным распадам, практически сглаженным временем, идущим веерами, Ширван при всей своей плоскостности имел в рельефе укромные незначительные перепады высот. Они на далеких расстояниях были необнаружимы оптикой. Так река на равнине с высоты человеческого роста даже в пологих берегах обнаруживает себя только зарослями тальника. Следы древнего русла создавали полное впечатление призрачности и волшебности пространства. Вдруг пред тобой из распада мог возникнуть шакал (мордочкой необыкновенно похожий на шпица), загулявший волчонок или взбешенный свадебной тягой самец хубары с растопыренным перьевым жабо, – и так же внезапно пропасть, с концами, как в нору. Хотя, казалось, куда бы ему еще деться – вся степь как на ладони.
Человек, пожелавший мгновенно спрятаться в Ширване, мог воспользоваться лабиринтом малых углов наблюдения: пригнуться или в крайнем случае ползком перебраться в сторону одного из проточных распадов, скрытно уводящих в сторону моря.
Только с воздуха можно настичь объекты в Ширване.
Егеря пасут хубару с помощью мугама – ее успокаивает и привлекает тягучая музыка поэзии. Хашем для массового сгона применяет и кайт: они воспринимают его, парящего на парусе, за мать, ибо он их с цыплячьего возраста, едва оперившихся, приучал прыгать с кайта, вытряхивая птенцов из нагрудной клети: машут крылышками и веером сыплются по дуге…
В связи с переносом памятника бакинским комиссарам на окраину Баку власти эксгумировали останки двадцати шести героических борцов революции, троих недосчитались. Вскоре трое оборванных мертвецов появились у костра на Восточном кордоне. Сели, поговорили немного, спросили, как пройти к морю. Егеря сначала приняли их за беженцев, а потом, когда те исчезли в темноте, в страхе бежали на Северный кордон.
Так рассказывал Ильхан.
В Ширване ветра мне представлялись овеществленными, каждый со своим нравом; возможно, отдельными владели личные имена, мне казалось, что я научился их узнавать. В степи много разных ветров, незримые вещи оплодотворяют воображение различием. Нисходящие холодные массы воздуха скапливаются в ледяной чаше Кавказа, переливаются через край в долины Талышских гор, переполняют их, поднимают половодье в рукавах, стекающих с перевалов навстречу возогнанному в стратосферу одышливому морю – за ним медлительно клубятся многокилометровые высоты стеклянно раскаленных табунов, скопившихся над Каракорумом. Зимой картина менее красочная. Остывшая пустыня за морем перенимает бешеные тяжкие струи Памира, разогнанные над Туркестаном; с Кавказа тяжелей напирает воздух, море уравнено температурой с пустыней и больше не чинит препятствий для встречи фронтов. Лоб в лоб сходятся токи гор и пустыни, не смешиваясь, начинают над морем тяжелую свистопляску.
Особенно опасны неглубокие места, где встречаются, скажем, рассекающий Апшерон ураганный хазри и донесшаяся от Мангышлака зыбь: в месте встречи кругом всё кипит, как в котле, – царство мрачной боковой качки.
В Ширване ветра – огромная, с гору, прозрачная книга. Дуют они по нескольку дней, каждый со своим именем, со своим компасом и ритмом: отдельная глава, отдельное речение.
Но есть ветра, что, как животные, зарождаются и обитают в самом Ширване. Идешь по полдневной степи, вокруг ни шороха, птицы замерли, пропали, даже жаворонок в горле высоты не полощется, как вдруг откуда ни возьмись что-то вкрадчиво дохнет, поднимется, и вот закружится, обнимет, а то и навалится, погонит, сомнет угрозой – и вдруг ослабнет, оставит, потянется вдаль и так же внезапно стихнет. Такие ветра – одежда степовика, призрачного существа, населяющего южные степи, где мара рождает наваждения, миражи озер, городов.
Ветер прихотлив, бранчлив, то тяжел, то легок, то тосклив, но чаще раскачивает тревогу. Когда вдруг разгуляется, задышит низовой ветер, на егерском домике в разных местах забренчат висящие на проволоках миски, чайники, кухонная утварь, заполоскаются простыни, белье, покрывала, надуются и пойдут в гору, на вертикаль брючины, завздыхает пододеяльник, хлопнет громом угол ковра, заколеблется проржавевший лист козырька над умывальником, метрономом закланяется подпорный шест под бельевой веревкой, и вся утварь и снасти, до сих пор неприметные, примутся раскачиваться, звенеть.
Низовой ветер еще полбеды, хуже верховой, который меняет погоду, эшелонами гонит тучи, формирует фронт. Он приходит: далеко вверху шум стоит, а внизу еще покой – птицы поют, но всё слабей, заглушаемые штормовым ревом, раскинувшимся во взбаламученной вышине. Гроза надвигается крылато – полчищем затменья, раскинутым в полнеба, летящим островом, с испода увешанным клочьями корней, глыбами недр. Край тучи свинцовый, опушенный белой облачной взвесью, тяжко на глазах заворачивается спиралью; ураган, еще не достигший земли, колесящий в вышине, шумит и ревет; бесшумно полыхают зарницы, и поражаешься величественной неспешности вихря, овеществленной круговерти мускулистых облачных завихрений… Так вдалеке медлительный и безмолвный скорый поезд вблизи грандиозно вспарывает действительность. Величина и мнимая безопасность редкого зрелища поднимают волну восторженного ужаса. Наконец холод ложится, овевает лицо, невод брызг набрасывается на степь, будто над палубой взмыла, повлеклась лебедкой сеть с отцеженными слитками молниеносной кефали, пронизывающей ячеистую тучу; вдали видишь дробно поднятые первыми каплями облачка пыли, и вдруг от удара потоков поднимается пылевой вал…
