– После взятия Энзели и поражения Гиляна Блюмкин окончательно восстанавливает в глазах Троцкого и, главное, в глазах недругов свою репутацию, пошатнувшуюся после слишком самостоятельного убийства Мирбаха. Тогда наркомвоенмор взял его к себе начальником личной охраны, добившись замены смертного приговора искуплением вины в революционных боях. Томашевский, Костерин, Чагин, Абих и другие юные командиры Персидской армии героизируют Якова, он для них небожитель. Один из ведущих чекистов Закавказья, переговорщик по установлению границ с Ираном и Турцией, борец с контрабандой, молодой любовник революции, полный трансцендентальных идей о поиске окончательной истины и потому увлеченный вслед за Хлебниковым Бабом и пророком новой религии Баха-Уллой, Блюмкин ищет пути к исмаилитам, каковых карательно отрицает шариат, вместе с Николаем Рерихом планирует отправиться на поиски Шамбалы и одновременно командует подавлением крестьянского восстания в Грузии и штурмом Баграм-Тепе. После чего отправляется в Британскую Индию, где создает агентурную сеть, арестовывается англичанами и бежит из тюрьмы с добычей – пачкой секретных карт и поддельных документов. В 1926 году Блюмкин работает в Монголии, создает агентуру в Китае и Тибете, где твердо присоединяется к Рериху. Бежавший в Японию агент рассекречивает деятельность Блюмкина в Восточном регионе, и Якова отзывают в Москву. Далее Блюмкин объявляется в Константинополе, затем в Палестине, где живет в Яффо под видом набожного Гурария, но уютней ему под обличьем персидского купца-еврея Шахова. Для прикрытия открывает букинистический магазин. Чекисты со всех концов СССР шлют к нему изъятые из синагог старинные свитки Торы, Талмуда, сочинения средневековой еврейской литературы. Заслуги Блюмкина перед еврейской филологией неоценимы: книги для доставки в Яффо конфисковались из государственных библиотек и музеев. Выйдя на закате на берег моря, Блюмкин садился на песок, открывал томик Иегуды hа-Леви и наблюдал, как с наступлением сумерек, утопая в песке, на берег выходят хозяева гостиниц в Яффо, поджидая, когда под покровом темноты от парохода на рейде отойдет шлюпка с нелегальными репатриантами…
При мысли о бесстрашии Якова у Штейна останавливалось дыхание: один-одинешенек, только с револьвером, среди дикой чужбины… И обязательно рисовалась в конце пути какая-нибудь страстная возлюбленная, которая ждала Блюмкина как цель или награда…
Среди прочего Штейна интересовала одна реально опасная тема – тайна расстрела бакинских комиссаров. Дважды ездил он в Москву под видом корреспондента промысловой малотиражки докучать расспросами Ольге Шатуновской, героине Бакинской коммуны 1918 года. Он очень гордился добычей и приговаривал в обычной манере, не злорадствуя, но со страстью удачливого дознавателя:
– Как бы она ни выгораживала своего возлюбленного, чопорного, хорошо образованного, но глуповато-националистического, франтоватого гордеца Степана Шаумяна, а всё равно известно из его же письма, что именно Коммуна навлекла дашнаков на мусульман, использовав в качестве формального повода ничтожный обстрел конного отряда. Так вот, дети, слушайте и запоминайте… Шатуновская сообщает: «Эсеры провели митинги на промыслах. И было решено срочно послать морем в Энзели за помощью к англичанам. Прибыло всего несколько батальонов: сикхи в белых чалмах и шотландские стрелки в клетчатых юбках промаршировали по набережной. Это дало возможность во время Отечественной войны сойтись в одном зенитном расчете их детям: Арсену Бриттену и Василю Айенгару. Сикхи оставили генетический след среди городского населения, но мало чем помогли – не только эсерам, но и английским офицерам при отходе войск. Когда своих любовниц, во время отступления страстно просившихся вместе с войсками в Британскую Индию, английские офицеры поручили сикхам, те, не долго думая, погрузили имперский гарем в три вагона, а затем на ходу отцепили их в Баладжарах.
Они никак не смогли противостоять туркам, устроившим в городе резню русских и армян. Погибло тридцать пять тысяч, включая всю самокатную роту. Еще до прихода турок Шаумян и комиссары пытались отплыть на корабле “Туркмен” в Астрахань, но их перехватили и посадили в тюрьму. Когда пришли турки, комиссаров удалось вызволить и тайно провести по пристаням, чтобы посадить на пароход Татевоса Амирова. Они отплыли 14 августа 1918 года. По пути брат капитана, дашнак, обреченно куривший на мостике гашиш и явно предпочитавший англичан астраханским большевикам, настоял на том, чтобы изменить курс. Пароход прибыл в Красноводск, где все комиссары, вместе с Амировым, были расстреляны. Расстреливали не то эсеры, не то англичане, не то сборная команда».
Штейн порылся в бумагах, поправил очки:
– Шатуновская утверждает, что сын генерала Денстервиля обращался к ней с воззванием, в котором утверждал: его досточтимый предок не имеет отношения к казни комиссаров. И еще она, мол, точно знает, что среди перезахороненных в Баку останков нет костей Шаумяна. И ей кажется, что он – ни живой, ни мертвый… Страшно, да?
Часто Штейна остановить могла только пуля. Возбужденный, он выволакивал из дальней комнаты рулон выше себя ростом, кричал кого-нибудь помочь и развертывал во весь балкон репродукцию картины Исаака Бродского «Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров».
– Внимание, дети! Прошу внимания, – Штейн бросал свой край и несколько раз пробегал вдоль полотна, на котором комиссары на пригорке рвали на себе окровавленные рубахи, а белогвардейский сброд, стоя по колено в скоплении черных корявых саксаулов, развязно целился в них из винтовок и маузеров. – Дети, вы уже достаточно взрослые, чтобы понимать: ложь малой не бывает. Посмотрите на эту агитку. Надеюсь, вам не надо объяснять, что картина лжива, начиная с красок и заканчивая выражениями лиц всех, кто на ней изображен?!
– А как было на самом деле? – невинно спрашивает Гюнель.
Штейн меняется в лице, бледнеет, краснеет, торжество распирает его. Преобразившись в пророка, потихоньку выдыхая, он шепчет:
– Вы действительно хотите это знать?..
Штейн прикрывает глаза и грудным басовым регистром начинает размеренно, похоже на то, как мы в детстве рассказывали страшные истории, отчего немного смешно, но скоро становится жутко:
– Тем временем четыре разбитых вагона долго и тяжко тянутся по пескам каракумских окраин. Старый машинист, седой как лунь, в треснутых очках, ведет поезд под дулом маузера, который держит наизготовку нервическая особа с пшеничными усами, в заломленной фуражке, нога на ногу, эсер. С ним два английских офицера, поглядывающих на эсера с неудовольствием. Когда машинист подбрасывает в топку уголь, рука с маузером отворачивает пробку походной фляжки. Величина глотка пропорциональна числу подброшенных лопат. Море то появляется, то исчезает за барханами. Наконец офицеры догадываются, что это уже давно не море, а белесая от марева рябь песков. По отмашке машинист дает гудок и наворачивает тормоз. Через полчаса две чертовых дюжины бакинских комиссаров разметываются расстрелом по пустыне. Их небрежно закапывают. После пяти брошенных лопат эсер задыхается и садится на землю. Паровоз ревет, тоскует и пятится от желтой прорвы – к морю. Постепенно сонный стук колес стихает, страх слабеет, и суслик наконец осмеливается вылезти наружу. Неглубоко закопанное тело до самого захода солнца еще будет в агонии. Каждый раз забывая, суслик часто будет вылезать из норки и снова прятаться, завидев, что песок под его пригорком дрожит, плывет и ходит. Наконец показавшаяся из песка рука застынет, и длинная-длинная тень поползет по залитому закатом бархану – указывая на тонкий накаленный месяц в бездне стремительно сгущающейся синевы…
