– Так, стало быть, кисточкой вы рисуете тюльпаны! – сказал уставший слушать Штейн и перешел к рассказу о том, как важно для режиссера уметь рисовать, чтобы понимать законы перспективы: по ним выстраивается глубина сцены, сочетаются цвета костюмов и декораций; согласно законам стереометрии работает освещение сцены.
Я понял его шутку не сразу, а когда понял – не принял, потому что я трудился над цветами, а он ради красного словца пошутил надо мной и над тюльпанами. Вот этим мне и не нравился Штейн – хорошо он видел только самого себя или тех людей, которые могли бы стать его проекциями. У него не было нужды в другом человеке.
Штейн в доме на подоконнике держал человеческий череп, и, когда мы сидели на балконе, время от времени все косились на его шовный, отполированный пальцами затылок. Никто не знал, пока я его не разбил, что череп искусно сделан из алебастра, и Штейн неохотно отвечал, беря его в руки:
– Череп Гоголя. Если меня не обманули. Вот здесь не хватает носа. Где нос? Нос пошел гулять. В 1931 году перезахоранивали Николая Васильевича и половины костей недосчитались. Недостало черепа и позвоночника. Череп вроде бы у меня… А вот мало кто задумывался, что каждый раз, когда Чичиков выезжает от помещика, он едет мимо погоста, где лежат его выкупленные мастеровые.
– Почему мастеровые?
– А кто еще?.. Он ведь как бы цех себе нанимал, да?
По четвергам Штейн поил ватагу мальчишек и девчонок литрами американского кофе, немыслимого в чайном городе. Кофе Штейн заваривал самодеятельно с помощью ситечка, замотанного в марлевую чалму, и время от времени высыпал с противня на салфетку гору еще теплых безешек, которые пек сам, стертой мельхиоровой ложечкой раскладывая сладкие взбитые белки по намасленному пергаменту.
4
Жил режиссер «на Монтина», в районе, некогда поглотившем поселок имени героя 1905 года Петра Монтина, сына знаменитого водочных дел мастера. Экспроприированной водкой Монтина в серебряных флягах Киров потчевал Есенина и прочих особых гостей Апшерона. Штейн интересовался краеведением, но лишь поскольку оно раскрывало обстоятельства любопытных персонажей, в разные времена попадавших в Баку. Особенно волновали его двадцатые годы. Ему грезилось, что те времена скрывают в городе некий клад, который мог дать серьезные плоды. Штейн, рассказывал Хашем, был убежден, что такой бурный всплеск развития, какой предприняла цивилизация на Апшероне, те деньги и смыслы, которые были посеяны и сжаты на нефтяных полях, не могли кануть бесследно, хоть какие-то зерна должны были остаться; так на сжатом хлебном поле орудуют полевки и растаскивают по норкам просыпанное зерно. Штейн как раз и находился в постоянном поиске таких норок, ибо потомки целой армии нефтяных дельцов – немцев, армян, евреев, азербайджанцев, вскормленных золотыми кредитными посевами Ротшильдов и/или отличившихся партнерством с Нобелями, – большей частью оставались в городе. Двухметровые стены домов в центре города были полны тайников; когда Штейн вечером шел вдоль набережной, золото и драгоценности прожигали известняк и прорва сокровищ, горевших ярче неона, озаряла для него город. Потом ночью тонны гирлянд платиновой фольги, снятой с крекинговых колонн нефтеперерабатывающих заводов, разоренных не то англичанами, не то турками, не то большевиками или мусаватистами, – заваливали Штейна во сне: фольга, сначала мягкая, невесомая, сияющая и алчно драгоценная, падала на него слой за слоем, и он уже не мог продохнуть, падал на колени, пытаясь встать, как на «Гибели Помпеи», сокрушенный ливнем раскаленного пепла; или на него налетал, засыпал и жалил до смерти рой золотых червонцев. Но страшней ему снилась нефть, шедшая горлом всякий раз, когда у него в сновидении рвотно кружилась голова, и он хотел позвать мать, открывал рот, но из глотки хлестал зловонный масляный поток, и нутро содрогалось не больно, но устрашался и изрыгаемому обилию, и что нефть воспламенится, тут как раз она загоралась, он бежал в темень, под звезды над пустырем, хлестал огнем, и кончалось тем, что волосы вспыхивали копной на голове, и он взмывал пламенной свечечкой.
Как у грузин неизбежна привычка кичиться княжеским отпрыском в своей генеалогии (на Кавказе редкий помещик не князь), так среди бакинцев шиком считалось установить сродство с одним из многочисленных родов нефтяных магнатов. Каждая из фамилий – Мирзоев, Манташев, Плескачевский, Зардаби, Керимов, Каджар, Лианозов, Тагиев, Сабиров, Баринов, Розенбаум, Сальман, Кафар, Новогрудский, Азимов, Рудой – была заглавием пространной разветвленной семейной саги. Штейн со школьных лет на ватмане расчерчивал генеалогические древа своих одноклассников, артистично составляя себе образ любителя-краеведа, странного пытливого мальчика с серьезным будущим. Обретая доверие с помощью добрососедской матушки, он инспектировал семьи знакомых и одноклассников, скрупулезно углублялся по отыскиваемым наводкам, набивая каталожными карточками пахнущие кожгалантереей коробки из-под чешской обуви. Скрытая или очевидная гордость обывателей, сокрушенных эпохами, обнищавших или преуспевших, но всё равно безвозвратно утративших лоск победителей, безотказно помогала убедить потомков магнатов открыть семейные тайны. Результат выразился в списке адресов, по которым следовало искать клады. Одним из достижений юного Штейна была смекалка, что схроны устраивались еще до уплотнения, до бегства и арестов. Список был сосредоточен не на реальном расселении потомков магнатов, а на карте тогдашнего распределения ценностей их личной жизни. Искать нужно было начиная с родной его лачуги на Форштадте, продолжая местожительством близких родственников (важно было установить степень благорасположенности к ним благодетеля) и особенно концентрируясь на местожительстве содержанок. Сведения о последних без труда устанавливались при помощи побочных потомков. Таковые горели символическим реваншем и объявляли о родстве с магнатом охотней прямых потомков. Нефтепромышленнику сподручней было прятать сбережения не в собственном доме, а в потайных жилищах любовниц (патефон за ширмой с Фудзиямой, росистые хоросанские розы в новомодном – оцинкованном – гулком кувшине, или мятые кружева и стертые каучуковые подвязки белошвейной мастерской, или пучки сухоцветов и рулоны итальянской соломки, или раскрошившиеся стоптанные пуанты, шали и шарфы, портреты Комиссаржевской и Дункан). К тому же при бегстве такие тайники, часто неведомые самой особе, рядом с ними проживавшей, могли оказаться недосягаемыми.
К концу второго курса список содержал сто тридцать семь адресов, и пора его было привести в соответствие с реальностью.
Светка Красильникова, однокурсница Штейна, была правнучкой нефтепромышленника Нерсеса Неркараряна, который русифицировался при вхождении в первую гильдию и стал Красильниковым. Дом его стоял за Девичьей башней почти над самым парапетом: модерновая неоготика, уменьшенные копии тварей с Notre Dame над слуховыми бойницами. «Светкин дом», – хищно приговаривал Штейн, когда в программе «Время» в обзоре погоды очередь доходила до Баку и на экране возникал дуэт Девичьей башни с особняком Неркараряна. Светка клялась, что дом этот был напичкан платиной, снятой с крекинговых колонн, столовым серебром и бриллиантами. Он подобрал ключи от чердака, пробрался с монтировкой и куском мелкой рабицы, которую расплел с ограждения строительного участка, и полдня простукивал под рамами слуховых оконцев и отрывал доски, просеивал песок, добытый из насыпных перекрытий. И он нашел. Под подоконной доской, в нише, – то, что, казалось ему потом, всегда искал: маузер, не поверить – тяжеленный маузер, весь, целиком, со всеми рифлеными своими плоскостями, с царапинами и зазубринами, завернутый в промасленную ветошь, сохранившийся превосходно, словно вынутый из машины времени, а с ним кошелечек с брошью и серебряные монеты…
