О, как люто Штейн презирал расхожий культурный морок. В «Капле» своей он ставил Дюрренматта и Стоппарда, «Макбета» и «Дядю Ваню». Его воспитанники играли сложнейшие роли – и один, талантливый странный мальчик, перс, дважды падал в обморок от вдохновения. Тонкий, хрупкий и в то же время сильный, с заметным искривлением позвоночника, но с подвижной статью, иногда поворачивающийся будто пружина, способный вдруг пойти по сцене колесом, просто так, для разминки, и не способный принять неизысканную позу, а только с поднятой головой, садится, всегда укладывая ногу на ногу. И никогда не переминался, всегда прежде знал, что сказать, куда пойти, что сделать. Лишь внезапная минута обморочной слабости замедляла реакцию. Страстное и тонкое, как будто бы самостоятельно способное думать лицо, сросшиеся своды сильных бровей, длинные ломкие пальцы; предпочитает клетчатые рубашки, пользуется платком, волнуясь, протирает им лоб, роса испарины; внезапная слабость выдает сердечную сложность. Первый раз ему стало дурно на финальном прогоне «Ревизора» – в простой мизансцене он рухнул на руки губернаторше. Другой раз его подкосило в «Гамлете», даже пропорол клинком портьеру.
В штейновской постановке «Ревизора», в финальной сцене, когда было объявлено о приезде проверяющего и все на вдохе застыли немо, обернувшись к дверям, – двери все-таки распахиваются и… входит Хлестаков. Его играл Хашем, играл упоенно, так, что я не узнавал его на сцене и мне становилось страшно.
– Понимаешь, что сделал Штейн с «Ревизором»? Понимаешь, насколько это переворачивает Гоголя? Как страшно становится, как безвыходно…
Я недолго ходил к Штейну, всего две постановки. Я многого не понимал и не принимал, как не имеющего отношения к реальности. Театр, на котором Штейн был сосредоточен, презирался мною, как королевство условности. Я, сын инженера, всегда был склонен к полноценному восприятию только практических вещей, визионерство никогда меня не увлекало, и только нечто сделанное руками и умом, возведенное и внедренное с ясной пользой для будущего, могло произвести на меня впечатление. Мне не нравилось в «Капле» и какое-то неясное состояние ущербности – то ли связанное с лицемерием лицедейства, то ли дело было в принципиальной эфемерности искусства – витало в воздухе. Или так я чуял обреченность, недостачу, которая была суждена Штейну, но аромат ее – аромат тления был ему почти неведом, знаком лишь призрачно, как не слышен человеку запах его собственного тела.
Но все-таки какое-то время я продержался в этой компании. Скорее всего, из-за затмившей Ленку Гюнель, в которую влюблен был все классы напролет. В то лето она вдруг резко выросла, за июль обогнала себя на полголовы – потеряла при том покой, стала раздражительна, нельзя было слова лишнего ей сказать, поскольку всё могло закончиться слезами, пощечиной. В тот год на школьной линейке она стекла в обморок, и наш физкультурник кинулся, подхватил и с перепуганным лицом понес ее на вытянутых руках в медпункт. Черные капли на асфальте и алая струйка по ноге, вспыхнувший по краю белый школьный фартук…
2
Иногда в перерывах Штейн размышлял вслух, вышагивая с карандашом за ухом перед столиком с настольной лампой, которую бережно приносил с собой из дома в мешке из-под овощей. Случалось, его бормотание становилось членораздельным, и он повышал голос, чтобы мы услышали нащупанную им мысль:
– Задача Хлебникова – весь мир превратить в авангард. Так – авангардом – обогнать время и им завладеть. Он был болен, болен, болен, наш поэт. Чернозем безумия питал его воздушную могилу.
Или что-то менее непонятное:
– Хлебников при отождествлении себя со Вселенной слышит ее трепет. Он пытается всеми доступными средствами оказаться идеальным ее проводником, переводчиком – в область человеческого. В дело идет всё, что есть под рукой. Математический его аппарат примитивен и не годится даже в качестве костылей. Формалистическое решение проблемы, к которому апеллирует Хлебников, – ерундовое, чушь, мутная мнемоника, корчи не вполне гибкой, но очень чуткой очеловеченной мембраны, пытающейся расслышать устройство времени, мироздания. Хлебников могуче отождествляет себя со Вселенной. Человеческое в нем спаяно с вечностью, мясо, душа прорастают в металл и почву. И наоборот. Он лучше других понимает, что разум человеческий несет в себе принципы устройства Вселенной, вот отчего он не может не слышать вибрации ее структур, однако не способен выразить их. Он мученик выражения. С тем математическим аппаратом, которым владеет Хлебников, невозможно одолеть проблему. Пространственно-временные структуры, его волновавшие, нынче отыскиваются в современной науке о суперструнах. Однако Хлебников верно чует, откуда дует ветер: числа. Числа представляются ему вслед за Пифагором – в звериных шкурах символов. Хлебников здесь снова пророк. До сих пор теория чисел не нашла применения в современной науке. Это самая неприкладная область, при всей очевидности, что она напрямую отвечает за устройство разума.
Временные шкалы Хлебникова хоть порой и поражают точностью совпадений, но с точки зрения науки это чистая липа. Впрочем, если Ньютона силком заставить разобраться в квантовой механике, его писания будут примерно тем же лепетом, с такими же случайностями верного понимания, что никак не отменит могущество его предвидения.
3
Хашем притащил меня в «Каплю», рекомендовал Штейну как заядлого постановщика, рассказал, что я выращиваю тюльпаны и что всё детство мы с ним играем в Кееса и Караколя, такой у нас самопальный театр. Штейн похмыкал, спросил о пьесе – я сказал, что это детская книга без обложки о приключениях сироты и друга его циркача – во времена восстания гезов против испанского владычества в Голландии. Штейн оживился: была и у него история с «Капитанской дочкой», которую он в пятом классе прочитал без обложки и потом очень удивился, когда в школе этот шедевр стали проходить как произведение какого-то Пушкина. Штейн еще расспрашивал о тюльпанах, и я спокойно, сам себе удивляясь, с деловитой обстоятельностью рассказал об истории тюльпана, о его происхождении из Персии и с Апшерона. Я увлекся, желая немного похвастаться, и описал метод перекрестного опыления, исполняемого с помощью колонковой кисточки для акварели с последующим пестованием корзиночки-стручка, высушиванием и хранением зернышек, проращиванием первогодичных луковичек. Я рассказал ему о тюльпане Эйхлера – Tulipi Eichleri, открытом и изученном знаменитым садовником Нобелей. Я был тогда предельно сосредоточен на этом необыкновенном цветке. Природный – эндемичный каменистым сухим склонам Апшерона – тюльпан Эйхлера – алый с ослепительно черным зеркалом: персидский аленький цветочек, за луковичку которого в Голландии перед восстанием гезов могли расплатиться каретой с лошадьми, еще не старыми, – возбуждал во мне трепет необыкновенный. Я не могу описать точно, почему цветы вызывают чувство прекрасного. Тюльпаны поднимали во мне восторг. Сильные, мгновенно набирающие длину стрел, а к концу апреля и цвет и продолжающие расти и насыщаться зрелостью пурпура, бездонной чернотой донцев, махровостью пестиков-тычинок. Скрипящие тугие листья выше колена, чаша размером с сердце… Я любительски занимался селекцией тюльпанов – бродил в походах со Столяровым по Апшерону и по пути отыскивал тюльпаны, раскапывал места, где обнаруживал сухие их листья, выбирал луковички и после доводил подкормкой до кондиции. Половина двора мать отдала мне под тюльпаны, и я разводил птичий и бараний навоз в точных пропорциях, перекапывал, сколачивал ящички, в которых проветривал на чердаке луковицы. И, конечно, мама нарадоваться не могла, когда обнаруживала утром когорту откормленных Эйхлеров, яростно взлетающих с клумбочки мощными, сильными струями цвета… Каждый год я ждал отклонений от кондиции – два желтых лепестка среди пунцовых, вдруг – получаю инвалида, снимаю с него пыльцу, опыляю отобранную группу. Жду семян, потом жду осени. Откладываю луковички. Жду следующего отщепенца. Долго бьюсь над селекцией, получаю тюльпан – грубо раскрашенный, выбраковываю. Уничтожаю все луковицы. Примерно так я всё и рассказал. Мне было приятно, что меня спросили о том, что знал только я.
