То же общество украшал и Леонид Красин, умница и денди, толковый инженер-электротехник, поклонник философической теории Федорова о восстании мертвых и инициатор воскрешения Ленина путем предварительной консервации и последующего переливания крови. Красин заведовал строительством Баиловской электростанции, из состава ее инженеров создал подпольную организацию, которая добывала деньги для партии большевиков и обеспечивала деятельность типографии, где печаталась «Искра». Женщины, очарованные им, говорили, что от Красина веет историей, он сотрудничал только с руководящим партийным составом, что позволило Троцкому злорадствовать в своей биографии Сталина: ни единого контакта сверхэнергичного Красина с Кобой за четыре года строительства станции, запитавшей электричеством все нефтяные производства Биби-Эйбатского месторождения, не зафиксировано. Зато стачечный комитет Баиловской электростанции, который не был посвящен в деятельность высших чинов подполья, выступал за замену Красина более человеколюбивой личностью. Красин при посредничестве Горького убедил Савву Морозова, отчитавшего однажды на промышленной конференции самого Менделеева, выделять партии две тысячи в месяц и построил ему в Орехове-Зуеве станцию еще лучше, чем Баиловская. Ленин ценил Красина до тех пор, пока был зависим от его финансовой энергичности. В двенадцатом году Красин разошелся с Ульяновым и работал по специальности на компанию «Сименс», жил с семьей у Горького на Капри и, бедствуя, устанавливал электроосвещение на военных судах. Энергичность свою он подрастерял и больше не кипел так, как в Баку, когда без конца устраивал лотереи, скрытные пожертвования и концерты в пользу подполья. Комиссаржевская вынуждена была уступить его красивому напору (атакованной в костюмерной, ей пришлось ответить на вопрос: «Каких вы помните героев революционных романов, прочитанных в юности?») и согласилась на бенефис в доме начальника жандармерии Баку. Букет, составленный из сторублевых купюр, который ей преподнесли нефтедобытчики, она передала Никитичу, Винсенту, Лошади – лишь эта последняя партийная кличка в точности передает хара́ктерное содержание грациозно неутомимой личности Красина («букетом» были оплачены покупка и наладка печатного станка). Красин был вхож к нефтяным магнатам и в восемнадцатом году посредничал в переговорах между Лениным и Нобелями. Приняв поначалу Октябрь семнадцатого за мужицкий бунт, Красин омрачился безобразностью революции и от греха был отправлен Лениным в Лондон. Там его надломила жестокая болезнь крови, злокачественная анемия. Через болезнь он горячо увлекся идеями соратника по партии Богданова, создавшего Институт переливания крови, где велись эксперименты по омоложению и воскрешению замороженных крупных теплокровных. Оказалось, эффективно в жидком азоте можно было заморозить существо не больше дворняжки, так что мир будущего пока рисовался целиком собачьим; мозги знаменитых людей, не переживших революцию, плавали в азоте в огромных термосах, похожих на молочные бидоны. Сталкиваясь, они звенели, как льдинки в стакане. Богданов скоро умер от заражения крови, происшедшего в ходе поставленного на себе эксперимента, а Ленина Красин пережил на два года. C косноязычной страстью Коба переписывал молодость и ненавидел партийных патрициев, называл их: луначарские, богдановы, красины, гольдберги.
Глава 17
Обскуры и жмых
1
Вдруг вместе с министерской комиссией в виде профессоров-вирусологов в Ширван нагрянул Эверс. Искали птичий грипп, вели пробный отстрел.
Охотник с ружьем в тирольской шляпе, опоясанный ремнем с открытыми подсумками патронташа, в которых блестели только два патрона, недалеко зайдя в чащобу, вдруг, что-то увидев, поспешно вернулся, широко шагнул в сторону и, раздвигая ружьем камыш, чуть приседая, чавкая сапогами, стал пробираться к открытой воде. Птица туго захлопала крыльями, вертикально поднялась и, всё еще скрываясь в верхушках тростника, где уже было место для размаха, где крылья заминали вспыхивающие пыльцой метелки, понеслась прочь. Прижавшись щекой к прикладу, охотник коротко повел ружьем, выстрел треснул, горсть дроби туманным клинком пыхнула над стволом, засвистала на излете. Птица упала с плеском, на самом краю у открытой воды. Микробиолог в белом халате, затянутый в капюшон, в пластиковых перчатках, респираторной маске, огромных очках, похожий на марсианина, припал к лодке, ему кинулся помогать охотник, вместе столкнули они лодку в проход между камышами, марсианин шатко ступил в нее, взял шест, оттолкнулся, заскользил в зарябившем в канале небе. Через какое-то время вернулся, сипло дыша через респиратор, выбрался из лодки, брезгливо держа за длинные желтые ноги на вытянутой руке черную птицу, лысуху. Голова ее с белым клювом, слившимся с белой кожистой бляхой на лбу, с блестящим глазом, прикрытым сизой полоской полупрозрачного века, болталась, будто на шнурке. Охотник, выказывая небрежение к добыче, сдержанно подошел взглянуть, издали укорачивая шаг, коротко взглядывая, подняв голову еще с того расстояния, с которого и не видно ничего толком. Тем временем человек в маске вернулся от машины к лодке с дощечкой, хирургическим стальным молотком и никелированной коробкой. Двумя гвоздями прибил крылья лысухи к дощечке, достал из громыхнувшей коробки скальпель. Он держал его, как авторучку, проворно двигая им угловатым печатным почерком. Достал легкое, собравшиеся за его спиной члены комиссии отступили на шаг назад, и, пока биолог тщательно кромсал, рассматривал кровяную губчатую ткань легкого, облитого на краю зеленоватой желчью, брызнувшей при неосторожном отделении печени, кромсал, укладывал срезы – пункции в пробирки с физраствором, вокруг него стали переговариваться: кому-то легкое показалось здоровым, кому-то нет, биолог что-то глухо буркнул через респиратор, мало кто разобрал то, что он сказал, но все сразу примолкли… Задача комиссии стояла в том, чтобы найти несколько больных птиц, вялых, не способных взлететь, – и определить причину их заболевания, но они прошли вдоль озера уже больше километра, что для комиссии событие чрезвычайное, а больных птиц всё еще нигде видно не было, и тогда они решили подстрелить любую.
От стены камышей к самому дому стелилась тень, за ним блистала гладь озера. Почти севшее солнце румянило небо, золотило метелки камышей, которые снова зашуршали, задвигались – вспугнутые выстрелом, шарахнувшиеся, затихшие, птицы теперь ссорились, шумно возились, перекрикивались, утки крякали, лысухи тявкали, перелетали с места на место, хлопая по воде: птичья жизнь озера вновь забыла смерть, приблизилась к ней вплотную, поглотила, замутила ее своей бурлящей массой, скрыла в своей мощности. В этом бесшабашном бесстрашии, щедрости через край как раз и состояло скрытое торжество, звучавшее фугой обилия, неразменной ценностью природы.
Один профессор в стерильном белом халате и шапочке оказался издали похож на арабского шейха.
Вежливый парень, в свитере, рубашке, отутюженных брюках, начищенных туфлях, топтался у камышей. Он подошел к нам, Хашем отрывисто представил нас друг другу:
– Тарлан, Илья.
Тарлан, смущаясь, извинился, что не очень хорошо знает русский – всё понимает, но мысль свою высказать затрудняется. Хашем по-русски стал рассказывать о заповеднике, парень слушал внимательно, стесняясь переспрашивать, но все-таки задавая вопрос и аккуратно, пробуя губами смысл слов прежде, чем их произнести, он иногда трогал указательным пальцем дужку очков, новенькая оправа, еще ему непривычная, блестела в текучем свете заката.
