Так я шел через Ширван.
Озаренный долгим куполом, при смене галса расплескивая тележкой веера песка, Хашем приближается стежками. Я миновал его километра три-четыре назад. Хашем разбирал, раскладывал купол, втягивал направляющие. Только раз он взглянул на меня, один лишь взгляд кинул – простодушный, свободный. Я остановился помочь, Хашем отказался, и я пошел не оглядываясь, шел, пока расстояние не отмерила усталость. Когда усталость с плеч спускается на бедра, нужно расслабить мышцы и дать им свободно покачаться, затем снова собрать их в походку, зная, что теперь тяжесть скорей нальется в ноги, и тогда уже не давать себе продых, а идти в зало́м, жестко. Так я перешел через балку, дважды услышал свист, принесенный ветром: егеря, выходя на патрулирование в параллельный маршрут, пересвистывались. Язык их сигналов был нехитрый, всего три-четыре зова, но я и в них не разбирался, а, когда было нужно позвать, свистал напропалую, и в четыре пальца, и в два, однако надежда была только на ветер, что он подхватит; обычно я отыскивал хоть какой-то пригорок – и с него потихоньку осматривал в бинокль округу, вдруг кто проглянет… На маршруте я поначалу старался придерживаться вешек – туров, стопок плоских камней, достигавших колена. Выставлял направление по биноклю и, наконец достигнув, высматривал следующий тур, направлявший на восток, к морю. Все мои пути вначале направлялись к морю.
Однако с некоторых пор я стал с опаской приближать к глазам бинокль. Любой незнакомец вызывал во мне желание влиться в песок, как ящерка…
В одном месте я решил передохнуть, оглянулся и увидал, как в плещущемся мареве сильными взмахами движется купол Хашема, как он приближается маятником, услыхал короткие всплески, шарканье колес, различил, как ритмично работает мимика Хашема, сопровождая усилием нешуточное упражнение: подтянуться к куполу, пронести себя на подъеме, руки углом, пресс – панцирь, полет есть работа.
Хашем свистит с высоты памятника Маяковскому в Москве, сам гигант, спицы колес вращаются медленно, брючины парусят, рубаха, волосы, купол – я успеваю упасть на спину, чтобы отщелкать его с апогея ниспадающей дуги до вспышки песка, когда он задевает пригорок и недолго катится за куполом.
Достигаю моря только на следующий день. Дальше спускаюсь к югу, к плавням Куры, спугиваю джейранов у водопоя, делаю привал в оливковой рощице на высоком прибрежье. Затем прихожу к рыбакам, на моторке они отвозят меня в поселок Северо-Восточная Банка, откуда на хлебовозке выбираюсь на шоссе.
7
Подсчет джейранов – тирания Эверса. Всем, кроме директора, ясно, что джейранов с земли пересчитать невозможно, а вертолет нанять у нефтяников – на один керосин вся годовая субсидия уйдет. Для подсчета джейранов следовало бы использовать дельтаплан, каркас лежит у Хашема на стропилах, только как его поднять, когда до ближайшего холма – тридцать километров, а ветер прихотлив, особенно на сломе сезона, осень уже порвана штормами: пока войдешь в Ширван – унесет.
Как ведет себя сокол? Он стелется, стелется по земле, пока не протянется к едва видному восходящему смерчу, заметному только его зрению. И как только входит в это кружение, расправляет крылья и подымается витками ввысь, будто на лифте. Но это в спокойную погоду.
Эверс мучает подсчетами. Приходится по неделям гоняться за джейранами, сбивать в стада, гнать на переправу через канал и там считать, затем с севера ставить заслон, чтобы они не перескочили через канал обратно. Заслон всегда в брешах: как с помощью десяти человек удержать посреди степи дикую скотину, способную в спурте достигать шоссейной скорости?!
Бухгалтер Эльмар ведает подсчетом джейранов. Он управляет заполнением сводных таблиц подсчета поголовья антилоп. Эти таблицы – предмет ненависти егерей, сетующих на бессмысленность их содержанья. Эльмар соблюдает намаз, все посты, не участвует в радениях. Широкобедрый, гладкая кожа, до бороды далеко, пушок. Вагиф за глаза его зовет турком, но Эльмар знает об этом. С его помощью Эверс проводит свои идеи в жизнь отряда. Однако негласная, но фактическая власть в отряде принадлежит Хашему – высокому сутулому назарею-растафари с несколько верблюжьим выражением лица.
…Смерчики темными кружащимися великанами бродят по степи. Ветер – всегда спираль. Если лежать ночью в Ширване в палатке, слышишь великана, бродящего вокруг, – порой он проносится мимо, а иногда раздавливает палатку над тобой, и стойки, если их плохо укрепить, хлещут по затылку – приходится спать с поднятыми над головой руками.
И вот перед глазами моими Хашем мчится и вдруг подымается на вираже огромным скачком перед вставшим вдруг во весь рост пляшущим великаном…
Из дюралевых рамок я свинчиваю бронебойный каркас, в котором закрепляю проволокой свой Nikon. Вместе с Хашемом мы поднимаем его змеем в вышину. Серия снимков, разнесенных по широкому углу восходящего потока, дает мне потом возможность под лупой сосчитать джейранов, населяющих окоем, чей радиус я вычисляю, исходя из угла наклона и длины привязи. Эльмар уже неделю недоверчиво вникает в этот способ подсчета.
Театр теней на закате: кратковременные представления, когда длинные могущественные тени наползают, взметываются, полонят Ширван, уходят почти до горизонта, благодаря особенной плоскостности ландшафта. При этом они достигают строений, играют с ними, как с камушками, накладываясь и обнимая пригорки и череду буро-желтых глинистых бугров однообразной продолговатой формы.
Закатное небо. На вечернем построении егеря стоят от земли до неба, низкое солнце возвеличивает их до размеров гигантов.
Глава 15
Ленка
1
После смерти матери Хашем переселился в детдом на Баиловском мысе. Там он не прижился. Я ездил к нему, мы лазали по чердакам и крышам. Хашем показывал мне угловую, точнее, целый квартал пристроек, где, по легенде, жил Сталин. Хашем рассказывал страстно, будто сам видел Кобу.
Баиловские холмы изрыты окопами, оставшимися со времен войны. Окопы и брустверы тянулись вдоль зарослей олеандров и были прикрыты ржавой путанкой колючей проволоки. Траншеи здесь остались со времен войны, когда опасались немецкого десанта. С Баиловских склонов мы скатывались на подшипниковых тачанках, резко выворачивая внизу, где спуск пересекался с оживленной Краснофлотской улицей. По этой улице мы и спустились однажды к набережной, чтобы пройти по пирсу к яхт-клубу и задать дежурному вопрос: «Как найти Александра Васильевича Столярова?»
Мы – дети, ему сорок шесть, а погиб он в море, можно сказать, стариком: спасибо, Александр Васильевич, теперь я знаю, как надо уходить: волна – роскошная постель, разрешите помечтать и поравняться!
Ни одного опрокидывания за две кругосветки, а тут шторм под Неаполем тащит яхту на камни вместе с четырьмя якорями, поставленными цугом. Девять якорей Столяров утопил в плаваниях, якоря-выручалочки на стоянках он нянчил в руках, будто живых питомцев, – показывал коллегам, нежно любил, регулярно пополнял свой отряд, ибо никакие шторма не страшны лодке, кроме тех, что влекут на камни, нет той свободной волны, которая могла бы разбить яхту, зато есть скалы, о которые яхта разломится, как семечка в зубах циклопа.
