Внизу Рустем, закатив глаза, кусал губы. Тельман семенил взад и вперед, упираясь и приседая.
– Не заступай, не заступай, – говорит Аббас.
Тельман переметнулся на три шага, обернулся и засучил руками, движения, как у доярки под высоченным выменем света. Я сместился к стволу, узловатому, досконально известному объятьям моего детства, – инжир, алыча, абрикос, персидская сирень поднимали нас в высоту, на капитанские мостики, сплетенные из тростника: развилка заплетается наподобие стула, плотно, можно встать во весь рост, подвесы выстраиваются ступенями – и по дереву перемещаешься, как по башне, вывернутой наружу.
– Дай хлебнуть! – Рустем облизал губы, склонил голову, с виска о плечо стер пот.
– Опять! Слуга я тебе? – Вагиф отвинтил пробку, сунул бутыль. Тельман снова повернулся с приплясом и толкнул его. – Хоть бы мне кто подал попить когда-нибудь. Кто сегодня везет меня в город? В кино хочу!
Рустем перехватил вожжи. Бутыль упала, Вагиф выхватил ее из-под башмаков.
– С тебя десять манат. Пахлавы привезу. День рождения без сладкого, как шашлык без соли. Ты бастурму уже заправил?
– Обижаешь, друг, обижаешь, плакать буду.
Тельман дирижерскими взмахами ощупывал вершины прозрачных гор, поднятых ветром. Сегодня у него день рождения, можно не ужинать. Я выдавливаю из зеленого плода млечную капельку. Клейкая, терпкая, она отбивает жажду, мы так всегда делали мальчишками, бессознательное движение – сорвать, слизнуть, разломить, дожать еще на язык.
Губы склеились.
– Ма! Ма! – говорю, разлепляя с трудом.
Отсюда сквозь движущуюся листву трудно навести фокус. Объектив ерзает наводкой, я на страже.
Вдруг вверху что-то грохнуло сверх меры, и еще, догнало. Тельман и Рустем закружились вальсом, тряхнулась вверху листва, что-то чиркнуло мне по уху и об землю – там, тут – ударились змеи.
– Убьешь! Убьешь! Смотри – что делаешь! – Аббас кричал и тряс ладонью перед лицом Рустема.
Я слетел с ветки и кинулся к змеям, встал в облаке пыли, раскрыл руки, чтобы теплые клубы заката обняли, встали надо мной, потихоньку поднял к глазам окуляр, чтобы выхватить ошеломленное лицо Вагифа, хмурое Тельмана. Аббас грозится, сердится; теперь главное – аккуратно распутать вожжи.
Воздушные змеи составляли повальное увлечение егерей Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова. Сколько фантазии и страсти вкладывалось в него! Например, Вагиф раз за разом придавал своему змею черты первых аэропланов. Для этого он выпрашивал у Хашема ту или другую из полусотни фотографий, развешанных у него в сарае. На них были изображены этажерчатые, составленные из перетяжек и реек, ступенчатых рядов плоскостей первые летательные аппараты, больше похожие на стихотворения, чем на самолеты. Вагиф, сам того не ведая, оживлял их в воздушной гортани, произносил, когда пытался поднять в воздух сложносоставную стрекозу, настолько субтильную, что к ней страшно было даже прикоснуться, а не то что поднять в бурную волю ветра.
Хашем к воздушным змеям относился практично: у него в сарае висели два простейших, треугольных, с мочалом на хвосте, которыми он загонял хубар или вабил молодых соколов, привязывая приманку, с тем чтобы хищник обучился настигать ее в воздухе. Понемногу укорачивая швартовые нити, он спускал в нижние слои сокола, в котором обнаружилась вязкость – свойство гончей твердо и непрестанно идти по следу добычи. Здесь он перехватывал его на ручное вабило, вроде лассо – ловко выбрасывая его одной рукой из-за головы враскрут, в вертикальной плоскости. Другой рукой он гасил поводки змея, складывая и опрокидывая, отчего змей нырял вниз – и вдруг, осаженный еще одним движением, в метре от земли вновь наполнялся ветром – и только тогда потихоньку укладывался на землю.
Хашем никогда не участвовал в воздушных парадах, не только из небрежения – ему хватало забот. Он часто где-то пропадал или затворничал в сарае, вывесив на ручку гостиничную табличку “Do Not Disturb”
[15] или жестяной лоскут, перечеркнутый молнией: «Не влезай, убьет!». По Ширвану Хашем передвигался с помощью кайта. Перед его отбытием лохматый, трепещущий парус понемногу устанавливался на потоке и вдруг вспыхивал, зияя небом в прорехах, полыхая лоскутами.
Время от времени Хашем корпел над сложной системой клапанных дыр, из которых была составлена плоскость парусного крыла. Искусно отпарывая или подшивая, там штопая, а там откраивая опору воздуха, он подбирал одному ему известное летное качество, оттачивал маневренность, эффективность крыла, режим парашютирования, старался вытянуть поляру скоростей планирования при сохранении управляемости, чеканности реагирования. Змей – исполосованный меридиальными швами, был похож на две-три дольки сферы, распластанной на плоскости воздухоплавательной карты, небесная сферичность надорвана плоскостным растяжением… Колесную доску – с ремнями для крепления стоп и двумя колесами от детской коляски на импровизированной подвеске из автомобильной рессоры, врезанной в доску-хорду, – Хашем умел снять и надеть на лету или выправить крепление так, будто, сидя на краю постели, поправлял тапочек.
Хашем сидит, нянчит доску на коленях, думает: «Масло в шприце идет туже, чем кровь. Кровь идет туже пресной воды. Морская вода идет легче слюны. В человеке кровь – море. Душа – кровь. Большая рубиновая капля, с полведра. А может, шаровая молния есть сгущенная до плотности света душа, набравшая от давления раскаленность плазмы? Душа не может не иметь физического предъявления в мире, поле есть форма существования материи. И в то же время она протяженна и компактна. Чем не разреженная молния? Душа взрывается, чтобы отдаться земле и атмосфере и где-то потом вновь сгуститься в шар…»
Втулки смазывались машинным маслом, янтарный бисер шприцом высевался по блескучей вороной закраине запрессовки, провести пальцем, вправить остатки, подтягивались одна за другой спицы: нагрузка на подвеску приличная, особенно при развороте.
Я мог оценить работу Хашема: кроме воздушных ружей (медные трубки, поршень из кожи и фетра, солидол и медицинский жгут) в детстве мы наравне мастерили тачанки-инвалидки: разламывали деревянные ящики, сколачивали раму, выстругивали оси, на которые набивали подшипники, отлаживали работу поворотного механизма – реечной подвижной конструкции, ходили на базар смотреть на устройство тележки безногого Сулима, вечно сидевшего подле цветастого китайского термоса, установленного на бордовой подушечке, и между распитием чая громогласно благословлявшего нараспев всех подавших и неподавших.
Катались мы с уклона улицы Горького или разгоняли друг дружку, толкая в плечи, а набрав скорость, вскакивали, как на самокат. На моем запястье с тыльной стороны, где вены расходятся из узла, остался короткий шрам, продранный плохо загнутым гвоздем, вбитым в рулевую трапецию этой бешеной тачанки нашего детства, грохотавшей по склонам Баиловского холма. Мыс, причалы, жирафы портовых кранов, сетка эстакад, лента дороги, спадающей по амфитеатру к прибрежному Шихово, море, наклонно козыряющее мутно-зеленой полосой. Но дети не смотрят по сторонам, дети смотрят под ноги, на то, чего касается рука, поэтому детство есть асфальт, песок, бетон, штукатурка, жизнь плоскостей, их ощупь: вплотную прильнуть к стене, расставить руки, ноги, вобрать щекой шершавое тепло, поднять подбородок, опрокинуть глаза в провал между зреньем и стеной – вот тогда голова закружится от жути небесного упадания.
