Иногда, устав от дома и его угодьев, я усаживался у дороги на берегу канала. И там без радости ждал.
Без радости и без надежды. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пришел, неважно кто: почтальон, собака, может быть, ослик…
Баргабо больше к нам не заходил. Что с ним случилось? Никто о нем никогда не вспоминал. Его отсутствия будто не замечали. А ведь он всегда, особенно в жаркие месяцы, раз в неделю приносил нам рыбу. Теперь Баргабо не было, и никто о нем не беспокоился.
А я думал о нем. Мысли о Баргабо часто мешали мне спать и печалили меня. В сентябре моя тоска стала невыносимой. Даже виноград мало радовал, а ведь урожай был на диво. В больших чанах-давильнях виноград бродил так избыточно, как никогда раньше, сколько помню, он у моих родителей не бродил.
Ожидалось, что год закончится удачно, так как октябрь был сухой и ноябрь почти без дождей. Река не рокотала, ее усмиренные воды не заливали наши поля и не мешали пахоте.
От всех этих подарков судьбы, поражавших воображение нашей семьи, мне легче не становилось.
Я был в такой меланхолии, что даже рождественские холода, настоящие, сильные и, как правило, бодрящие, меня не тронули. Мне пришлось прожить долгую, тяжелую и безрадостную зиму.
К тому же я часто думал о Гатцо. Где он? Иногда на склоне дня очень высоко, под облаками, пролетал сквозь метель треугольник уток. Их дикие крики проникали мне в самое сердце.
Родители, заметив мою молчаливость, тоже стали молчаливыми. Они все испробовали, чтобы я переменился, но ничто не шло мне на пользу. Напротив, я заразил их своей задумчивостью.
Между тем наступила весна: подул теплый ветерок, прилетели птицы, засвистел дрозд. А я все еще вздыхал. Сам толком не зная, от чего — от радости или печали.
— Он вздыхает, — говорила тетя Мартина, — может быть, это от весны. Я тоже вздыхаю, хоть я уже стара, это апрельские вздохи.
По ее совету меня перевели вниз, где была ее комната. У тети Мартины был невероятно чуткий сон, и, стоило мне шевельнутся на мягком матрасе, она звала меня по имени, проверяя, сплю ли я или только ворочаюсь во сне. Из страха разбудить весь день трудившуюся старую тетю Мартину, я старался во время бессонницы не вертеться в постели. Я прислушивался к ее дыханию, и, может быть, это была единственная нить, связывающая меня с жизнью.
А однажды мне приснился сон. Вот как это произошло.
Наверно, я уже задремал, но еще не спал, по крайней мере, крепко. И сначала это был легкий сон. Я хорошо помню, что, засыпая, видел, как через приоткрытые ставни на меня смотрели две звездочки. Потом мне показалось, что ставни таинственно раскрываются, и постепенно отверзлось бездонное небо, и звезды одна за другой появились в моей комнате. Вскоре стены дома вовсе исчезли, незаметно уступив место странному трепетно мерцающему пейзажу. Чуть позже он оказался дном ночной реки, загадочно освещенной невидимыми огнями. Их неясный свет заливал подвижный экзотический мир растений и водных существ. Я видел, как медленно дышат могучие корни огромных деревьев, погруженных в царство воды гораздо глубже, чем обычно думают. Из глубоких тайных убежищ выплывали чудовища со светящейся чешуей, у некоторых на головах, ощетинившихся шипами, горел зеленый либо золотой огонь. Они лениво и одновременно угрожающе пробивались сквозь гигантские водоросли и цветущую уруть
[7]. Сильное течение несло и несло все новых невообразимых существ молочного цвета с меняющимися на моих глазах формами, пронизанных смутным мерцающим светом. И медленно двигались между ними голубые звезды, и прятались в хрупких коралловых зарослях никому неизвестные прозрачные раковины…
Подводный мир тревожил мой сон, и я неосознанно стремился выбраться из этих ирреальных мест, где отовсюду за мной внимательно следили враждебные чудовища. Было ли мое желание столь сильным, или небо пришло мне на помощь, но из моего сна вдруг исчезли иллюзорные создания, а их бесчеловечно жестокая красота тихо сменилась знакомой зарей, утренним небом и осенним деревенским пейзажем, где лениво текла моя подруга — река. Теперь я радостно бродил по знакомым местам, по заросшему камышом острову, по скалам, дубравам, по берегу, где струился родник. Тут меня восхищало все: птицы, цветы, свободная жизнь и особенно маленький скалистый залив, где во времена сонных вод я порой задерживался, любуясь их чистотой.
Это было особенное место. Природа создала здесь чистое дно из кристаллических пород, где тихие волны очищались.
Их прозрачность была несравненна, свет проникал в воду так же легко, как в воздух, и дно переливалось на солнце. На рыжем песке было много камешков, голубых, розовых или полосатых. Под скалой между камнями иногда появлялся пузырек воздуха, признак бьющего из-под земли источника, скрыто питающего его прозрачную котловину. То был вклад зимних дождей и снега, выпадавших зимой в долинах. Все это придавало заповедному родничку необычайную чистоту и запах свежей пронизанной солнцем воды.
Речные обитатели запросто заплывали сюда, и я представлял себе, что они найдут тут и убежище, и речной сад для забав и прогулок. И тут они не будут глотать друг друга, так, по крайней мере, мне казалось…
Под водяным лютиком жила стайка просвечивающихся коньков. Робкие и одновременно суетливые, они исчезали при малейшем движении.
Несколько раз форелька, соблазненная свежестью воды, замирала у котловины, или серебристые уклейки задерживались, трепеща от удовольствия. Реже пестрая корюшка демонстрировала здесь свои блестящие доспехи. Отливающий золотом линь, сбившись с привычных охотничьих мест, заплывал иной раз в эти светлые воды. Он нерешительно что-то выискивал и вскоре ускользал из этого ископаемого мирка на широкий простор. Более привычная в этих водах лягушка-древесница, подруга чистых глубин, ныряла, расставляя в стороны все четыре лапки, и падала на песочное дно. Безупречно зеленая, она выныривала на поверхность, выставив из воды изящную головку. Ее золотистые глаза замирали от счастья, околдовывая мое неподвижное лицо…
И тут от этой двойной неподвижности я заснул на самом деле.
Спустя некоторое время меня разбудил стук в окно.
Я не испугался, но сердце мое бешено заколотилось.
«Это он, — подумал я. — Он вернулся».
