– Ого! – отозвался Власик. – Как нарком? Не сильно физию почистили? Узнать еще можно или нужно новую личную карточку заполнять?
– За кого ты меня принимаешь, за троцкиста? – вздохнул Спиридонов. – Я совслужащих не бью, особенно по постным дням. Но вообще, Коль, ситуация паршивая. Так что к Сталину мне нужно чем быстрее, тем лучше.
– Так куда машину присылать? – уточнил Власик.
– Я сейчас домой заскочу… Туда и присылай.
* * *
Варя ждала его на пороге.
– Слава богу! – вырвалось у нее. – Я так боялась…
– Чего? – спросил Спиридонов нейтрально.
– Знаете, что в стране творится сейчас? – продолжила она с тревогой, но Спиридонов слушал ее, думая о другом. О том, может ли он осуждать ее за этот невероятный поступок, почти предательство.
Наверно, нет. Когда он увидел ее, когда вдохнул запах ее волос, его решимость куда-то исчезла. В том, что случилось, виноват был только он сам. Это он хранил опасный блокнот, это он позволил мелким, недостойным чувствам разорвать его дружбу с Ощепковым. Перекладывать свою вину на хрупкие Варины плечи было недостойно, не по-мужски.
– Да-да, – сказал он. – Людей хватают прямо на улицах. Слышал о таком. Но ведь к нам-то это не относится, правда?
И он внимательно посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда:
– А все равно береженого Бог бережет.
– Как-то вы слишком много стали говорить о Боге, Варюшка, – заметил он ей, переходя на «вы». Варя промолчала, и тогда он продолжил: – Мне надо будет кой-куда отъехать еще. Вот вам ключ от столика, принесите, пожалуйста, мой старый блокнот.
Где-то в глубине души у него жила надежда, что все это ошибка, что Варя тут ни при чем. Если бы она попыталась сыграть непонимание, он бы поверил ей, точнее, сделал бы вид, что поверил. Его блокнот в руках Ежова пах не просто духами. Он пах Варей. Даже не так – он пах его любовью к ней…
Она не стала отпираться. Она никогда ему не лгала и сразу поняла, что он знает…
– У меня не было другого выхода, – тихо сказала она. – Иначе они забрали бы вас…
– И вас не смущает, что они приговорили к смерти ни в чем не повинного человека? – так же тихо спросил Спиридонов.
– Нет! – Она вскинула голову, и ее глаза блеснули в полумраке коридорчика. – Я сделала это для того, чтобы с вами ничего не случилось. И сделала бы это опять. Я и сама бы пошла под пулю, и любого под нее толкнула, лишь бы вы были живы. Наверно, меня тоже следует раздавить, как мокрицу
[58], да?
Спиридонов заметил слезы, текущие у нее по щекам.
– Не мне вас судить, – ответил он. – Если с Ощепковым что-то случится, прежде всего это будет моя вина. И я этого себе никогда не прощу.
В парадном открылась дверь.
– Я сейчас поеду и попытаюсь все исправить, – сказал Спиридонов. – Ложитесь, пожалуйста, спать. Не знаю, когда я вернусь.
– Но вы вернетесь? – спросила она. Спиридонов кивнул и вышел на площадку. По лестнице навстречу ему поднимался водитель Власика.
* * *
Камера внутренней тюрьмы на Лубянке была небольшой, примерно три на четыре метра. Изначально она была рассчитана на четырех человек, но сейчас на нарах ютились двенадцать. За стенами тюрьмы стоял октябрь, но в камере было душно и жарко. Если бы кто-то задержался на этих нарах на месяц, то узнал бы, что с наступлением морозов жару моментально сменяет адский холод.
Но больше двух-трех дней в камере внутренней тюрьмы никто не задерживался.
От таких же перенаселенных камер Бутырской тюрьмы и Матросской тишины внутренняя тюрьма Лубянки выгодно отличалась контингентом. Здесь не было блатных и уркаганов – только «политические», как правило, уже хорошенько «попрессованные» следаками. Потому, когда дверь скрипнула, чтобы впустить нового узника, заключенные не бросились на него, как голодные волки, более того – многие на него вообще не среагировали. Кто-то, обессиленный и измученный, спал, кто-то просто ушел в себя, лишь двое или трое без особого интереса взглянули на собрата по несчастью, и лишь один откликнулся на его появление.
Этот небезразличный заключенный был пожилым мужчиной с жидкой бородой и залысинами. Опущенные уголки больших глаз и слегка вьющиеся волосы придавали ему сходство со спаниелем. Впрочем, один глаз мужчины заплыл, а перебинтованные кровоточащей тряпкой пальцы правой руки не сгибались.
Мужчина насколько мог быстро подбежал к новенькому и подставил ему плечо.
– Кто вы? – спросил он. – Что с вами?
– Сердце, – выдавил из себя вновь прибывший, опускаясь при помощи мужчины на жесткие нары. – Василием меня зовут.
– Васенька, ты посиди, – сказал мужчина, – постарайся отдышаться. Я попробую доктора позвать.
Василий кивнул. Мужчина подошел к двери и стукнул по ним слабыми руками. Маленькое зарешеченное окошко приоткрылось.
– Кто балаганит?! – прорычал голос из-за двери. – А, ты, поп. Ну чего надо? Принести епитрахиль?
– Тут человеку плохо, – сказал мужчина, бывший, вероятно, священником. – Сердце у него.
– Хорошо, а стучал-то чего? – спросили из-за двери.
– Доктора бы ему надо… – упавшим голосом попросил священник.
За дверью заржали:
– Ща, вот консилиум соберем.
– Но он умереть может! – возмутился священник.
– Да и пусть подыхает, вот и вся недолга, – лениво ответили из-за двери. – Одним врагом народа будет меньше…
– Что ж вы за люди такие… – прошептал священник. – Неужели вас не мать родила?!
– Когда мать меня рожала, вся губерния дрожала, и с родильного покоя мамка сразу же сбежала, – продекламировали из-за двери. – Вот что, поп, еще раз нас потревожишь – и помощь врача понадобится тебе. Уварил?
Окошко захлопнулось.
Священник устало вернулся на нары.
– Не могу я помочь вам, не врач я. И в камере нет врача.
Василий шумно, со свистом дышал. Сначала казалось, что он не слышит священника, но потом он тихо сказал:
– Вы священник?
– Да, – ответил мужчина, – протоиерей Зосима, к вашим услугам.
– Приготовьте меня, – попросил Василий еле слышно. – Можете?
У отца Зосимы не было ничего, что нужно: ни облачения, ни Святых Даров, ни наперсного креста… ни времени, ни силы – только одно. Единое на потребу.
– Да, – твердо сказал он. – Подождите, не умирайте, пожалуйста, я сейчас.
Отец Зосима полез дальше по нарам, расталкивая лежащих и о чем-то их спрашивая. Вернулся он с мятой жестяной кружкой, на дне которой было немного воды, и найденным в шконке заплесневелым и погрызенным куском сухаря. Службу он помнил наизусть и ни разу не сбился.
