– Вы чем-то расстроены, – констатировала Варя. Спиридонов кивнул. – Может, немножечко коньяку в кофе?
Спиридонов снова кивнул. Варя отошла к шифоньеру, служившему книжным шкафом, сервантом и баром, и принесла бутылку молдавского коньяка из «оздоровительных» запасов. Пока он болел, его подопечные, да и просто знакомцы наносили ему «для поправки» немало спиртного, а поскольку ученики у него были со всего Союза, в шифоньере стояла внушительная батарея грузинских, крымских и армянских вин, армянских и молдавских коньяков, не говоря уж о водках, наливках и настойках. Куда все это богатство девать, Спиридонов положительно не имел представления.
Варя разлила кофе по чашечкам, добавила по чайной ложке коньяка, положила себе кубик рафинаду. Спиридонов положил три.
– Я могу чем-то помочь? – спросила Варя просто, пробуя кофе.
– Вы мне уже помогли, – ответил ей Спиридонов. – Вы вообще мне так помогли…
Он пригубил кофе, чуть скривившись, отставил чашку и, достав очередную папироску, неожиданно для себя сказал:
– Без вас, Варенька, я был бы совсем одинок…
– Что вы такое говорите! – всполошилась Варя. – У вас ведь и друзья, и ученики… да и женщины на вас засматриваются, – тихо добавила она.
Спиридонов последнюю фразу пропустил мимо ушей.
– Друзья, – невесело улыбнулся он. – Тоже мне, друзья. Делаешь человеку добро, а потом, оказывается, ты косный формалист!..
Варя побледнела. Губы ее задрожали:
– Это что же… это такое сказали про вас?
На улице стало смеркаться, хотя было еще светло. Западный ветер, как и предсказывало Центральное бюро погоды, притащил откуда-то тучи. В общем, погода начала соответствовать настроению Спиридонова.
Он кивнул:
– Ага. И человек, которому я ничего не сделал дурного, только и того, что не соглашался с некоторыми его безумными идеями…
Варя протянула руку и несмело коснулась его. У нее была небольшая ладошка («совсем как у Клавушки») и неровные, обкусанные ногти, хотя он ни разу не замечал, чтобы она их грызла. Бледная и веснушчатая Варина кожа на фоне его – загорелой до цвета молочного шоколада – казалась слегка желтоватой.
– У вас большое сердце, – пробормотала Варя. – Вы слишком много прощаете.
Он хотел возразить ей, но затем согласно кивнул. Зачем прикидываться? Так и есть – он слишком много прощает. Излишне он снисходительный…
Он погладил ее пальцы, очень быстро и машинально, взял чашку с кофе и отпил глоток.
– Знаете что, – предложил он, – давайте-ка сходим куда-нибудь. Например, в ресторан. К «Яру».
У Вари загорелись глаза, но, как на грех, в этот момент по окну застучали первые капли дождя.
– Ну вот… – разочарованно уронил Спиридонов. – В кои-то веки захотел сводить девушку в ресторан… Вам, должно быть, со мной совсем скучно.
– Ну что вы! – горячо возразила Варя. – Ни в коем случае! И не надо мне никаких ресторанов. Довольно и того, что вы дома. Хотите, я могу сама что-нибудь сообразить? Не хуже получится, чем в ресторане!
– Да не надо уж беспокоиться… Просто попьем кофе. Или коньяку. Хотите коньяку?
Варя смущенно кивнула. Ему не пришло в голову, что, предложи он ей цикуты, выпила бы с улыбкой на устах.
– Я сейчас… У нас там еще кусочек сыру есть, и колбаски советской немного, и хлеба…
– Только побыстрей возвращайтесь, – напутствовал ее Спиридонов, с неохотой выпуская девичью руку, которая непонятно каким образом задержалась в его ладони.
* * *
Дождь превратился в грозу. На улице стало темнее, появились дальние молниевые зарницы, которые приближались, гром грохотал все сильнее. Спиридонов помнил, что Варя боится грозы, поэтому они переместились из эркера на диван, забрав с собой столик с нехитрой снедью. Они сидели на маленьком диванчике (к слову, лежа Спиридонов на нем не вмещался) очень близко друг к другу, почти прижавшись.
– Ну что, все еще страшно? – спросил Спиридонов, и Варя смущенно призналась, что да, ей страшно.
Тогда он неловко обнял ее:
– Не бойся.
Вечер получился долгим. Спиридонов рассказал Варе все про Ощепкова. Про их первую встречу, когда он поверил, что встретил единомышленника, про последующие разочарования. С Ощепкова разговор перешел на него; он давно обещал Варе рассказать о себе, но случай представился только сейчас. Конечно, он не рассказывал ей всего, только в общих чертах, но и этого было довольно.
– Вы столько пережили, – проникновенно сказала Варя, не высвобождаясь из-под его руки, а с каждым раскатом грома прижимаясь к нему теснее. – И почему-то совершенно не хотите стать счастливым. А я уверена, что не затем человек приходит на землю, чтобы только мучиться. Оставьте это попам с их юдолью скорби. Человек рожден для счастья, как птица для полета!
«Где-то я это уже слышал…» – подумал Спиридонов. Странное дело, в Вариной речи проскакивали книжные фразы – видимо, она усваивала их намеренно, однако звучали они абсолютно к месту, без нарочитости.
В этот момент ему показалось, что единственный человек на земле, который его понимает, это прильнувшая к нему Варя, едва уловимо пахнущая «Красной Москвой». Он сказал ей, что совсем не знает о ней ничего. Та смутилась, она искренне полагала, что Виктор Афанасьевич ознакомился с ее личным делом. Он отрицательно покачал головой, тогда она сама рассказала – об отце, сгинувшем где-то в полесских болотах в самом начале Империалистической в окруженной армии Самсонова, о матери, в одиночку вытягивавшей восьмерых детей, о вечном чувстве голода, только усилившемся в период военного коммунизма. Ее семья ничего не могла дать продразверстке, но от этого было не легче. Однажды Варя проснулась от запаха дыма. В доме был пожар, вероятно, ослабевшая от голода мать не сумела уследить за огнем. Она пыталась растормошить мать, братьев, сестер, но те, видно, успели уже наглотаться дыму, спали они на полу
[49], и лишь Варя – выше их, на печи, потому угар дошел до нее не сразу. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, Варя из последних сил выбежала на улицу и потом смотрела, как ее дом обращается в груду тлеющих углей…
После смерти родни Варя отправилась в Москву в надежде, что в городе найдется хоть какое-то пропитание. Она мыкалась по монастырям, ночлежкам и приютам, пока не оказалась в коммуне девочек-беспризорниц имени Клары Цеткин.
О своих злоключениях Варя рассказывала спокойно, лишь в моментах, когда умирал кто-то из близких, ее голос едва заметно дрожал. Жестокий век ломал ее так и эдак; но одни люди от ударов становятся сильнее, другие гибнут. Варя выстояла, а значит, оказалась сильнее, но для Виктора Афанасьевича эта ситуация все равно выглядела неправильной. Быть сильным, переносить тяготы – это удел мужчин. Женщины созданы совсем для другого.
