– И ты молчишь? – не скрыл легкой укоризны Спиридонов.
– Он сказал, что дело несрочное, – рассудительно ответила Варя. – Просил предупредить, что собирается на днях наведаться к вам в клуб. Разговор есть.
– Завтра? – уточнил Спиридонов.
– На следующей неделе, – ответила Варя. – Он пока принимает дела, но сказал, что быстро с этим закончит. Он-де и так в курсе дел.
– Ну да, ну да… – задумчиво сказал Спиридонов, обгладывая куриную ножку. Действительно, последние два года Управлением руководил скорее Ягода, чем Менжинский, хотя Вячеслав Рудольфович и стремился, насколько ему позволяло слабеющее здоровье, быть в курсе всего. – Варя, ответьте мне на один вопрос.
– Да, Виктор Афанасьевич? – Варя подняла глаза от тарелки. Она редко смотрела вот так на него, но когда он к ней обращался, всегда смотрела ему прямо в глаза.
– Вы бы хотели пойти со мной куда-нибудь? – спросил Спиридонов, не отводя взгляда.
Не надо было быть экспертом в области физиогномистики, чтобы понять – она безмерно обрадовалась.
– Конечно, куда угодно! – быстро и порывисто ответила Варя, словно он мог передумать и пойти на попятную. – Вам нужно куда-то пойти?
– Нет, – ответил Спиридонов, и на ее лице на миг появилось разочарование, – не нужно, но ничто и не мешает. Знаете, наверное, все-таки неправильно совсем никуда не выбираться. Тем более вам в вашем возрасте. И, раз уж вы без меня не хотите, я и подумал, а не составить ли мне вам компанию?
Казалось, Варя вот-вот воспарит над стулом, как буддийские монахи, о которых писал в своих новеллах Николай Рерих. Она даже подалась вперед, а ее грудь соблазнительно вздымалась под шифоновой блузкой. Только сейчас Виктор Афанасьевич всерьез обратил на нее внимание, отметив, что она, хоть и невелика, имеет довольно приятную форму. Впрочем, он решительно пресек фривольные мысли.
– Куда угодно, – повторила она и замерла, словно боясь, что все сказанное ей послышалось. Или вправду боялась, что он передумает.
– А куда вы хотите? – спросил Спиридонов. – В кино, в театр, просто по парку прогуляться?
Постепенно у него созревал план: он начнет водить ее на прогулки, когда у него будет свободное время, и на одной из таких прогулок, когда у нее будет полегче настроение, и заведет с ней разговор. Так проще, наверно.
– Я бы хотела в театр, – тихо сказала Варя. – Никогда не была в театре. Должно быть, это очень красиво?
– Сто лет не был в театре, – согласился Спиридонов. – Давайте попробуем попасть в Большой.
Обычно серьезная Варя, как ребенок, захлопала в ладоши:
– Давайте!
– Тогда сейчас доедим, и бегите прихорашивайтесь! – улыбнулся ей Спиридонов.
– А я уже доела, – обрадованно доложила Варя. – Ага, побегу, а вы кушайте. Я только вам котлетку вот с рисом еще положу и компоту налью…
– Этак я растолстею, – пробурчал Спиридонов. Но оба знали, что с его образом жизни полнота ему не грозит.
* * *
Поев, Виктор Афанасьевич в ожидании Вари занял привычное место в эркере – покурить и обдумать, как он начнет разговор. Откровенно говоря, он не знал, с чего начать. Было очень важно не обидеть Варю, не сделать ей больно. И важно, чтобы она жила полноценной жизнью, не тратя ее на глупости вроде пустой влюбленности в пожилого бобыля.
«Как бы это обставить поделикатнее, – упорно мозговал Спиридонов, – ну не должна молодая девчонка-бутончик сохнуть по старику, не должна! Я приложу все усилия и отважу ее от себя…» И тут, почти как наяву, услышал мысленно голос Фудзиюки: «Хотите рассмешить Будду, расскажите ему о своих планах…»
Вспомнив учителя, Спиридонов открыл ящик стоящего здесь же столика, за которым он обычно сидел, когда курил. Столик он нашел во дворе неподалеку, возле полуразрушенного ветхого дома. Даже странно, что этот предмет былой роскоши не пустили в период разрухи на топливо – небольшой овальный стол на высоких ножках с выдвижным ящичком был совершенно не нужен в хозяйстве. Судя по клеткам на столешнице, столик предназначался для игры в шахматы, но ни самих фигур, ни футляра для них в ящичке не было, хотя нашлась пара потертых керенок и несколько дореволюционных монет.
Теперь Спиридонов хранил в ящичке шахматного стола заветную коробочку для бенто, старый блокнотик с «интервью» Ощепкова и еще кое-что. Книжицу в обложке из странного серого материала – это была акулья кожа, но Спиридонов об этом не подозревал – ему передал Ощепков, когда приехал в Москву. Уж как она к нему попала, Спиридонов не имел представления. Ему было лишь известно, что как агент Ощепков был провален, причем не по своей вине. Виновато было его начальство, не сумевшее обеспечить ему должное конспиративное прикрытие, так что в Новосибирске он был опознан японским резидентом – работником посольства, когда в красноармейской форме со своими учениками зашел после тренировки в ресторан. Тем не менее какие-то связи с японской резидентурой он, вероятно, сохранил, поскольку по возвращении в Москву передал ему эту самую обещанную книжицу.
Дневник Фудзиюки Токицукадзе.
Дневник, как и предполагал Спиридонов, был написан на языке, придуманном польским окулистом, – на эсперанто. Удивительный язык, который, по идее, должен был быть интуитивно понятен любому европейцу, но по ознакомлении только вызывал раздражение. Вероятно, потому-то Фудзиюки и вел на нем свой дневник – чтобы никто не мог в нем до конца разобраться. Никто, кроме того, кто знал, на каком языке он написан.
Никто, кроме Спиридонова.
Написанный на эсперанто дневник содержал два отдельных документа на двух разных языках. Первый документ был, правда, и не документ вовсе – а белый журавлик из бумаги, в Японии такие называются оригами. А в журавлике внутри была записочка на французском. Адресована она была Спиридонову и написана не Фудзиюки…
* * *
Оказывается, она не только прекрасно разговаривала по-французски, но и умела писать, пусть с ошибками, Спиридонов не замечал их.
«Мой тигр, мой судзукадзэ, ветер, принесший в мою жизнь столько радости, столько счастья – и столько боли! Пришло мое время уходить в Темную башню, но я не хочу оставлять тебя в неведении, хотя Фудзиюки-сама убеждает меня не разбивать твое сердце и не говорить тебе о том, что я сделаю. А я не могу не рассказать тебе, что ты значишь для меня, мой господин.
Я родилась девятого дня месяца хачигацу пятого года Мэйдзи
[44]; выходит, сейчас мне тридцать три года, и я старше тебя на девять лет. С детства я мечтала стать тайю, и, к моему несчастью, мечта сбылась. Лучше бы я не знала тебя, мой богоподобный гайцзын! Лучше бы умерла от голода или холода! О нет, что же я говорю, какие страшные вещи! Не знать тебя было бы хуже вечного проклятия!
У всего есть цена, и у моей мечты тоже. Мы, юдзё, не принадлежим себе. Мы – собственность нашего борделя, а бордель – собственность его господина. Но и это не все – сам господин и его жизнь принадлежат своему даймё, а тот – «божественному Тенно», да проклянет его имя Небо, земля и преисподняя!
