Спиридонов с раздражением понял, что считает подобный подход правильным. Он и сам занимался чем-то вроде, но не по книгам – среди его учеников были и те, кто до революции учился по системам Лебедева и Солоневича, и те, кто обучался боевым приемам у союзников по Антанте или даже у противников, и борцы со всех концов СССР, обогатившие самоз приемами различных видов национальных единоборств: татарской кереш, армянской кох, азербайджанской гюлеш, да и взявшие что-то от старорусских – на ремнях, на поясах… Виктор Афанасьевич скрепя сердце одобрил подход Ощепкова и похвалил его учеников. Василий Сергеевич не скрывал несказанного своего удовольствия. А там и Анна Ивановна пригласила всех садиться за стол.
На столе вызывающих разносолов не было – цены на продукты кусались, однако нельзя сказать, чтобы угощение было скудным. На закуску были из домашних заготовок огурчики, помидоры, что-то армянское, принесенное Сагателяном, кильки в томате, сельдь иваси, нарезанная по-дореволюционному, с чешуей, сыр и гвоздь программы – колбасное ассорти из докторской, ливерной и ветчинно-рубленой, сервированное не хуже, чем до революции на дворянском банкете. Из основных блюд были печеная курочка, довольно крупная, студень, к которому Виктор Афанасьевич не прикоснулся – он и до революции его не любил, зато остальные уплетали за обе щеки, и отварной картофель с укропом и маслом. Откровенно говоря, готовила Анна Ивановна (с помощью Диночки, не преминул отметить Ощепков; было видно, что в приемном ребенке он души не чает) отменно, хоть, по мнению Спиридонова, не так вдохновенно, как Варя.
Пили московскую водку – все, за исключением Анны Ивановны, которая пила какое-то вино, также принесенное Сагателяном, и Диночки, которая налегала на компот. Спиридонов в тот вечер все-таки выпил, не так много, но от выпитого настроение его заметно ухудшилось. Тем более что в комнате не курили, так что Спиридонову под непонимающие взгляды ощепковских учеников – а как же дыхательные упражнения? – приходилось то и дело выскакивать в темный коридор коммуналки, чтобы посмалить там.
После поздравлений и вручений подарков (спиридоновский оказался самым богатым и оцененным по достоинству, во всяком случае молодой женой) застольные беседы ожидаемо сползли к боевым искусствам вообще и дзюудо в частности. Мнение Спиридонова молодежь выслушивала с нескрываемым благоговением, но это Спиридонова утешало мало – слишком часто всплывала тема массовой подготовки и ненавистного Спиридонову ГТО. Когда раздражение грозило выплеснуться через край, он просто выходил на очередной перекур (тем более что как человек малопьющий он старался не захмелеть).
Сидя в полутьме на деревянной скамье у сосланного сюда, в коридор, гардероба (отсутствие лампочек в подобных местах случайностью не было, а было результатом концепции бережливости – разумеется, пролетарской), он думал о том, насколько все странно. В этом кругу его почитают за гуру. К его мнению прислушиваются больше, чем к мнению виновника торжества. А поди ж ты, все вокруг его тут раздражает. Почему?
Спиридонов и сразу-то, получив свадебное приглашение, не пришел от него в восторг. А сейчас, увидев своими глазами преуспевшего на личном фронте приятеля, усугубил свое раздражение. Ему казалось странным и неестественным, что его друг вот так запросто женится вновь, когда еще и пяти лет не прошло со смерти его прежней жены. Потеряв любимую, он не моргнув глазом обзавелся другой, а ведь как убивался! Спиридонов помнит его, каким он был в первые дни и месяцы после трагедии. А сейчас распинается перед Аннушкой, будто никакой Машеньки у него отродясь не бывало. А ведь он, Спиридонов, так отстаивал его интересы, боролся за него – отчасти, кстати, именно потому, что его впечатлила история любви мужчины к хрупкой, как зимняя роза, Машеньке!
Все это, на взгляд Спиридонова, изрядно попахивало лицемерием. Его не покидало досадное чувство, что его попросту за нос водили. Это было весьма неприятно, при том что сам Виктор Афанасьевич был красивым мужчиной в самом расцвете лет; ему женщины откровенно симпатизировали, а некоторые даже, в духе пролетарской честности, откровенно намекали на то, что были бы не прочь провести с ним промежуток времени от нескольких часов до всей оставшейся жизни, но Виктор Афанасьевич был с ними вежливо холоден – «холодный как лед», приходило ему на ум, как лед, который по весне продавали у Кузнецкого моста для домашних ледников.
Нет, в отношении физиологии Спиридонов был абсолютно здоров, да и как могло быть иначе? Он активно занимался борьбой и держал себя в прекрасной физической форме, вот только много курил. Организм его был вполне молод и, как ему и положено, реагировал на определенные вещи – например, близость Вареньки его ощутимо волновала, особенно с учетом появившейся у нее в последнее время тенденции представать перед ним, как выражались некогда, неглиже. Но он и думать не думал предать память Клавушки. Переступить через нее он не мог.
И потому осуждал Ощепкова. Осуждал он его, конечно, огульно, не зная всех деталей этой истории. Такое в заводе у человечества: мы торопимся выносить суждения, особенно обвинительные. Словно кто-то назначил нас быть прокурорами, словно мы право такое имеем. Но человек не знает и знать не может, что творится в душе другого, он и в своей-то подчас разобраться не в силах. Насколько же глупо притом осуждать других! Нелепо и глупо. Конечно, если речь об откровенном предательстве… Но даже и в этом случае категоричность – мера излишняя. А что касается других вещей… Не судите, да не судимы будете – а почему? А потому, что тот, кто судит, того судить будут в той же мере и той же меркой. И если ты не умеешь прощать – как сможешь просить о прощении? И если ты осудил кого-то за что-то – как будешь смотреться в зеркало, когда сделаешь то же самое, в чем ты его осудил?
* * *
Выходя очередной раз к гардеробу, Спиридонов случайно услышал диалог из кухни (она в этом доме была не в пример другим кухням в коммунальных квартирах большая) – разговор двух соседок, пожилых женщин. Обе были на ухо туговаты, отчего им казалось, что они секретничают, но их секреты были прекрасно слышны на другом конце коридора (тоже немаленького).
– Да и гадать тут нечего, – говорила одна, – он же босота, безродыш, даром что красный командир. И чем это он командовал, еще следует выяснить. Ему от Аньки только жилплощадь-то и нужна, зря, что ли, с прицепом он ее взял?
Спиридонов смекнул: сплетничают об Ощепкове. Какая еще другая «Анька с прицепом» могла быть в этой квартире? И Ощепков как сотрудник Главмобупра РККА как раз носил красноармейскую командирскую форму, по старому – штабс-офицера. Слова старухи разозлили Виктора Афанасьевича, несмотря на все его нелестные мысли в адрес Ощепкова. Он, едва не чеканя шаг, зашел на кухню, перепугав своим появлением сплетниц, и строго поставил обеим на вид: пусть уважаемые дамы примут к сведению – болтун-де находка для шпиона, а осуждать заслуженных людей почти граничит с предательством. Почетный значок ОГПУ (еще с пятеркой вместо десятки, что повышало его ценность в разы), который Спиридонов носил даже тогда, когда был, как он на старый манер выражался, в партикулярном платье
[39], подействовал на старушек-подружек, которые еще на коронации последнего царя высматривали себе кавалеров, как ушат холодной воды. Залебезив, они поспешили ретироваться по своим комнатушкам, а Виктор Афанасьевич, исполнив долг, сел на лавку у стола, закопченного, как кочегарка броненосца «Князь Суворов» у Цусимы, закурил новую папиросу и задумался.
