– Извини, – говорит Витя, – эту песню ты мог и не знать.
И начинает другую мелодию, а затем и поёт:
Над деревней Клюевкой опустился вечер,
Небо залунявилось, звезды – пальцем тронь.
Где-то вдалеке пичуги малые щебечут.
Где-то недалече всхлипнула гармонь.
Песню я узнал сразу. Какой, оказывается, он хулиган, а еще пошлости просил не петь. Мельком глянул на Щупко. Что, интересно, она скажет? Но понимаю – она не знает она этой песни и, не дожидаясь финала, сказал:
– «Над деревней Клюевкой», – перебиваю Григорьева. – А написал её Юрий Лоза. У него много отличных песен.
Чуть не сказал, что вырос на его песнях. Делать невозмутимое лицо стало труднее, так как во мне зашевелился хулиган, и, не дав Григорьеву опомниться, начинаю играть и петь:
На маленьком плоту,
Сквозь бури, дождь и грозы…
Взяв только сны и грёзы,
И детскую мечту…
У Григорьева отвисает челюсть. Чего это он?
…но мой плот,
Сшитый из песен и слов,
Всем переменам назло,
Вовсе не так уж плох.
– Откуда ты её знаешь? – потрясенно спросил Витя. – Эту песню Юра только недавно написал и нигде, кроме как в узком кругу, она не звучала.
– Откуда? – от злости на самого себя так и хотелось про горбатого животного ввернуть, но я сдержался, так как сам виноват. Знал бы он – откуда.
– Слышал её как-то… в узком кругу, – буркнул я, – ты вот так говоришь, будто сам Лозу хорошо знаешь.
– Знаю, конечно! – кивает Григорьев. – И очень хорошо знаю. Это сейчас он в столицу подался, а до этого мы часто вместе собирались, тексты сочиняли, идеями делились, играли. Даже группу свою собрать хотели, но как-то не вышло…
Витя задумался, а меня сзади нетерпеливо толкнули и зашептали: «Играй, давай».
Ладно, я спою то, что давно известно, и начал «Отель Калифорния». Григорьев встрепенулся и тоже включился в мелодию. Вот только петь я начал по-русски:
На пустынной дороге
Кудри ветер трепал…
И вновь Григорьев смотрит удивленно, даже на миг играть перестал.
Словно дымом кальяна,
Над шоссе смог стоял…
Впереди свет призывный,
На ночлег намекнул…
И как будто приливной волной,
Он меня притянул.
А ребята удивленного состояния Григорьева не замечают. Сидят, слушают и раскачиваются в такт песне. Еще немного и, если бы у них были зажигалки, то вокруг нас горели бы маленькие огоньки.
Милости просим в отель наш «Калифорния»,
Это просто рай!
Это просто рай!
Это просто рай!
– Сам перевел? – спросил меня Витя, как закончили песню.
– Сам. – А как ему ещё ответить? Что этот перевод вовсе не мой, и его я в интернете отыскал? Прогрессия вопросов начнется.
Витя перебирал струны, видно думая – какую бы ещё песню спеть? Я же перебирал в уме варианты ответов на будущие вопросы по поводу моей «ошибки». Но тут у кого-то заурчало в животе. Да так громко, что все засмеялись.
– Че ржете-то? – смутился Савин. – Есть хочу.
– Да, – встрепенулась Щупко, – ребят, песни песнями, есть мы будем или не будем? Вера, Лариса, что там с ужином?
– Давно готов, Елена Михайловна, – почти в один голос ответили Смольнякова и Раевская. Интересно, когда это они успели его приготовить, если все время сидели рядом со мной?
– А не остыло?
– Нет, – ответила Лариса, – мы котелки с огня сняли и рядом с костром поставили.
– Хорошо, – поднялся Григорьев, – давайте ужинать, а то вон какая темень уже!
В горах темнеет быстро. Раз, и ни зги не видно, будто выключателем щелкнули. А ещё холодней становится. Ребята-то уже одетыми к костру подошли, а я в рубашке и штанах у костра так и сидел.
Все потянулись к палаткам, спотыкаясь о выступающие камни. Как добрались до рюкзаков, замелькали лучики фонариков. Олег тоже достал свой фонарь. Включил, но лампочка светила еле-еле.
– Батарейки, что ли, сели? – затряс он фонарем.
Вокруг зазвенела посуда, ребята выстраивались в очередь у четырех котлов со сваренным супом.
– А, зараза! – выругался Савин, споткнувшись. – Я запасных батарей не взял.
– А я и так все вижу, – хмыкнул Женька и сам тут же споткнулся о растяжку.
– Молчал бы уж, филин.
Олег опять потряс фонарем.
– Да не тряси ты его, – и я протянул ему руку, – давай сюда батарейки.
– Зачем?
– Вынь, говорю.
Савин немного повозился, откручивая колпачок, потом вытряхнул мне на ладони три большие круглые батарейки. Я нашел палаточную растяжку, выбрал небольшой булыжник из кучи и обстукал им все батареи. Затем протянул их Олегу.
– На, вставь и проверь.
– Ого! – удивился он, когда включил фонарь. – Светят, будто новые.
– Серег, – говорит Женька, – а если опять сядут, ещё раз покоцать? И опять будут ток давать?
– Нет. Но потом что-нибудь придумаем.
Мы задержались у крайней палатки. Подсвечивая фонариком, нашарили свои рюкзаки. Я положил гитару на чехол, из мешка вынул хлеб и тарелку с ложкой. Заодно вытащил куртку. Сразу поддел ещё одни штаны, сверху свитер, только куртку пока не стал надевать.
– Может, по капле? – спросил Савин, не вынимая рук из рюкзака. – Все равно в темноте никто не увидит.
– На голодный желудок не надо, – отвечаю, – вот поедим, тогда…
– Или во время еды, – кивает Ильяс.
Суп мы получали последними. Три котла уже опустели, и, принимая миски у нас, Смольнякова ухнула супа из четвертого котла каждому, да чуть ли не до краев.
– Ешьте, – приговаривает Верка, раскладывая варево, – у нас жуть как вкусно получилось.
– Можете ещё за добавкой прийти, – добавляет Лариса, – целый котел остался.
На другой стороне поляны включили магнитофон. Мы, пританцовывая, отошли к крайней палатке и присели на валуны. Миски поставили на колени. Я отломил хлеба, откусил немного и только запустил ложку в суп, как рядом забился в кашле Женька.
– Ты чего, обжегся, что ли?
– Мать… – выругался Расулов, выплевывая суп.
– Тьфу, – вторит Савин, – пересолено!
Я попробовал малость варева, действительно – есть невозможно.
