маме уже тысячу лет никто ничего подобного не дарил. а может, и никогда. ей таких красивых вещей не дарят.
тайни: я сам выбирал!
он себе даже не представляет. вообще не понимает, что только что сделал.
мама: ой, тайни…
она дар речи потеряла. но я-то вижу. по тому, как она держит эту миску. по тому, как она на нее смотрит.
я знаю, что велит ей разум, – сказать, что это слишком, что она не может принять такой подарок. даже при том, что она и не хочет отказываться. при том, что она в нее просто влюбилась.
так что я говорю:
я: красота. большое спасибо, тайни.
я его обнимаю в знак благодарности. потом мама ставит миску на кофейный столик, который она натерла до блеска. встает, разводит руки в стороны, и тайни ее тоже обнимает.
я никогда не позволяю себе мечтать о таком.
хотя, разумеется, только об этом и мечтал.
сказать честно, почти всю курицу с пармезаном съедает тайни, как и говорит по большей части он. в основном мы обсуждаем всякие глупости – почему мини хот-доги вкуснее больших, чем собаки лучше кошек, почему кошки оказались так популярны в восьмидесятых, когда сондхайм на несколько кругов обгонял ллойда уэббера (в этом обсуждении ни мама, ни я практически не участвуем). в какой-то момент тайни замечает на холодильнике мамин магнит с картиной да винчи и интересуется, бывала ли она в италии. и она рассказывает ему о своем путешествии на первом курсе колледжа с тремя друзьями, и в кои-то веки это оказывается интересная история. тайни замечает, что ему неаполь понравился даже больше, чем рим, потому что там люди очень колоритные. и говорит, что даже для мюзикла сочинил песню о путешествиях, но в окончательную версию она все же не попадет. и поет несколько куплетов из нее:
После того как в Неаполь ты съездишь,
В наших магазинах уже не интересно.
А если и в Милане ты побываешь,
То наш хлеб есть уже не станешь.
А после визита в Венецию
Ты поймешь, какими должны быть специи.
А после Болоньи вся ветчина
На родине будет тебе не годна.
Если ты трансатлантический гей,
Жизнь становится во сто крат трудней.
Когда ты увидишь Рим,
С трудом назовешь свой пригород родным.
впервые, за сколько я себя помню, мне кажется, что маме искренне весело. она даже подпевает. и когда тайни умолкает, она хлопает от души. мне кажется, пора заканчивать этот фестиваль любви, пока тайни с мамой не сбежали от меня и не сколотили группу.
я предлагаю помыть посуду, мама делает вид, что она от этого в полном шоке.
я: да я постоянно мою.
мама серьезно смотрит на тайни.
мама: правда.
а потом начинает хохотать.
это меня не особо радует, хотя я понимаю, что все могло пойти куда хуже тысячей различных способов.
тайни: а я хочу посмотреть твою комнату!
и это не означает, что у него ширинка расходится! когда тайни говорит, что хочет посмотреть твою комнату, это значит, что он хочет посмотреть… твою комнату.
мама: идите. посудой я займусь.
тайни: спасибо, миссис грейсон.
мама: энн. зови меня энн.
тайни: спасибо, энн!
я: да, энн, спасибо.
тайни хлопает меня по плечу. наверное, он хотел легонько, но мне кажется, что мне в руку только что въехал «фольксваген».
я веду его к себе и даже произношу «та-да!», открыв дверь. тайни встает в центре комнаты и осматривает все вокруг, непрестанно улыбаясь.
тайни: золотые рыбки!
он идет прямиком к аквариуму. я признаюсь, что если золотые рыбки когда-нибудь захватят мир и решат устроить военный трибунал, то меня ждет петля, потому что уровень смертности в моем маленьком аквариуме куда выше, чем если бы они жили во рве с водой возле какого-нибудь китайского ресторана.
тайни: а как их зовут?
о, боже.
я: самсон и далила.
тайни: правда?
я: она реальная стерва.
он наклоняется к баночкам с их кормом.
тайни: ты их таблетками кормишь?
я: ой, нет. это мои.
единственный вариант, чтобы я не забыл и рыбкам дать корм, и таблетки выпить – держать то и другое вместе. но я все же задумываюсь, не следовало ли убирать потщательнее. тайни теперь, разумеется, покраснел, и он ничего больше не спросит, а я хотя и не хочу вдаваться в подробности, но и не хочу, чтобы он думал, будто я лечусь от чесотки или типа того.
я: это от депрессии.
тайни: о, у меня она тоже бывает. иногда.
мы опасно близко подошли к разговору, какой у меня уже был с маурой. она заявила, что знает, каково депрессовать, а мне пришлось объяснять что нет, не знает, потому что ее печаль такой глубины никогда не достигает. я не сомневаюсь, что и тайни считает, что у него бывает депрессия, но это, наверное, потому, что ему сравнивать не с чем. но что я могу сказать? что я не просто приунываю, нет, депрессия – это основа моей жизни, всего меня, от мозга до костей? что если у него на душе тоска зеленая, то у меня – беспросветный мрак? и что я люто ненавижу эти таблетки, потому что моя жизнь слишком от них зависит?
нет, такого я сказать не мог. потому что на самом деле никто об этом слышать не хочет. даже если ты человеку нравишься, даже если тебя любят, такое люди предпочитают не знать.
тайни: а кто из них самсон, а кто далила?
я: если честно, я забыл.
потом он рассматривает книжки на полке, проводит рукой по клавиатуре, вращает глобус, который мне подарили после окончания пятого класса.
тайни: смотри-ка! кровать!
на миг мне кажется, что он сейчас на нее прыгнет, и она наверняка развалится. но он, улыбнувшись чуть ли не смущенно, осторожно садится на край.
тайни: удобная!
и как так вышло, что я встречаюсь с этим пончиком с яркой посыпкой? незлобно вздохнув, я усаживаюсь рядом. матрас прогнулся под тайни ущельем, разумеется.
но прежде, чем наступает неизбежный следующий момент, вибрирует мой телефон, лежащий на столе. я не планирую обращать на него внимание, но он снова дребезжит, и тайни говорит взять.
открыв телефон, я читаю, что там.
тайни: от кого?
я: да гидеон. интересуется, как дела.
тайни: гидеон, значит?
в его голосе явно звучит подозрительность. я закрываю телефон и возвращаюсь к кровати.
я: ты же к нему не ревнуешь?
тайни: ну как – он миловидный, юный, голубой, и вы видитесь каждый день. разве тут есть повод для ревности?
