— Что же делать, дядя? — растерянно спросил Фёдор.
— Не медли, парень! Лезь наверх, секи ремень. Глянь, вон по стене лестница вьётси. Лезь, милок, не то дедушке Лелебею совсем худо придётся.
И вправду, Фёдор приметил лестничку — узкие деревянные ступени были кое-как заделаны в грубую каменную кладку. Ступени так круто уходили вверх, так часто встречались на пути казака пустые пространства с обломанными ступеньками, так высока была башня, что подъём наверх, к крыше, превратился в суровое испытание крепости рук, ловкости и бесстрашия. Наконец лезвие Митрофании рассекло ремень, оставив на тёмном дереве стропила памятную зарубку. Грузное тело Лелебея ухнуло в солому.
— От спасибочки, внучек, — урчал Чуб, растирая затёкшие запястья. — От удружил, от молодец!
— Какими судьбами ты здесь очутился, дядя? — поинтересовался Фёдор. Он уже спрыгнул со стропилины, скатился по боку сенной горы к старинному товарищу своего деда — беспутному казаку Лелебею Чубу.
Христианское имя Лелебея кануло в чёрной пучине Каспия за много лет до того дня, когда Федя Туроверов впервые сел в седло. Там же остались навек и сыновья старого казака. Так Лелебей зажил один на всём белом свете. Пару лет назад Фёдор слыхал, что старинушка Чуб будто бы подался за Терек, наниматься на службу к новому губернатору Кавказа. Будто бы послали старого аж за горы, в Тифлис. А зачем, по какой надобности — один лишь Бог ведает.
— Вот и свиделись, — пробормотал Фёдор. — Каким ветром занесло тебя на эдакие высоты, дядя?
— С Мамисонского перевала скатилси, как ком с горы. — Чуб стряхивал с алого лайкового сапога сенную труху. — Так катился борзо, что аж портянки порастерял, да и Куму тож злые люди увели.
— Видел я твою Куму, дядя. Видел у злого татарина в поводу.
— Коли видел, что ж не отбил? — и Чуб глянул на Фёдора иссиня-фиалковыми, пронзительными, бандитскими глазами.
— Вот гляжу я на тебя, дядя Лелебей, и пытаюся припомнить... — уклончиво начал Фёдор.
— Чего пытаисси? — усмехнулся Лелебей. — Такой молодой, а память уж порастерял? Там, в снегах, на снежном пузе у Казбека сидючи, разменял я парень, седьмой десяток. Я ж моложе твоего деда-кузнеца! На полтора десятка лет моложе! От государево поручение выполню, награду получу и женюсь. Ей-богу женюсь, по-настоящему! Не на татарке какой-нибудь, а на настоящей русской бабе!
— Зачем же ты, дядя, так долго на брюхе Казбека прохлаждался?
— Задание имел специальное. Оберегал жизнь очень важной особы, приближённой к самому Лексею Петровичу Ярмолову. Но это — тс-с-с-с — не для твоих соплячьих ушей...
Фёдор насторожился. Лелебей Чуб славился среди казаков беспутностью нрава, склонностью к пьянству и грабежам. Даже собственной хаты не имел казак Чуб. Жена его померла молодой, сыновья сгинули один за другим в набегах на прикаспийские крепости. Хата казака годами пустовала пока разом не сгорела от неведомых причин, пока одичавший хозяин её таскался за Терек, добывать аманатов. Так и стал Чуб обретаться по углам у сердобольной родни. На станице бабки пугали Чубом непослушную детвору. А Чуб так и жил сам по себе и всё имущество его заключалось в богатой одёже, драгоценном клинке дамасской стали да огромной, мышиной масти и смешанных кровей кобыле по кличке Кума.
— За что ж тебя подвесили? С какими злыднями ты связался, дядя?
— Да гнались аж от самого Коби. Так пристали — не отвяжеси, от демоны злые...
— Кто ж такие?
— Э, да так парень... Татарва. — Чуб уже натянул на огромную лапищу алый сапог и полез в чрево соломенной кучи. Недолго рылся он в ней, сопя и смачно отплёвываясь, пока наконец не извлёк простецкие деревянные ножны, отделанные свиной кожей.
— От она, моя Ксюнечка... лапонька моя... От, удалось мне, старому, уберечь тебя от татарских лап грязнючих. От схоронил я тебя в стожке вовремя!
То была знаменитая шашка Лелебея Чуба — Ксения. Та самая шашка, которую бесшабашный вояка выменял у уцмия Кара-Кайтагского
[21] на целый гарем прекрасных невольниц, добытых им по ту сторону Каспия, в Туркестанских степях.
— Так ты от самой Коби бежишь, дядя? — осторожно спросил Фёдор.
— От самой... — эхом ответил Лелебей, осторожно покалеченным мизинцем правой руки пробуя голубоватое лезвие Ксении. — Полтора года просидел там... летом лишь камни кругом, зимой — снегу навалит аж по самую шею, ни пройти ни проехать. Ни единого храма поблизости, чтоб христианская душа могла к Господу честь по чести обратиться. А вокруг на десятки вёрст одни татары. Одна радость — в Дарьяле побывать. Тамошний командир, Жорка Разумов, хоть и из дворян, но ничего, не гордый. С нашим братом, казаком, водки не брезгует выпить. Знаешь его, Федя?
И Лелебей бросил на Фёдора острый, испытующий взгляд.
— Знаю, дядя, бывал в Дарьяле. Только зачем же ты бежишь в Грозную длинной дорогой? Почему бы не отправиться тебе через Дарьял? Так путь и короче и безопасней. И главное: почём ты знаешь, что Лексей Петрович нынче именно в Грозной обретается?
— От допрос-то учинил! Честь по чести! А то как же? Откуда взяться вере, если видишь перед собой старого дедова товарища! Про то, что генерал Ермолов Грозную крепость строит, всему Кавказу известно. Татары толкуют о том, что Лексей Петрович на месте нынешней крепости семь али восесь аулов пожёг.
И Лелебей принялся загибать толстые пальцы:
— Чегана, Алхан-Юрт, Хан-Кала, Кули-Юрт, Турти-хутор, Сарачан-Юрт, Мамакин-Юрт, Делак-Юрт, Янги-Юрг, Сунженский... Сколь всего-то получилось? А, парень?
— Кули-Юрт Алексей Петрович не приказывал сжигать. Я сам там был, видел...
— От настали времена, чернее ночи. Я потому и потащился в Грозную через Богом проклятую Мамисонскую долину, что знал наперёд: вся татарва в ней повымерла. Да и дожди эти так и льють, так и льють, словно ангелы небесные решили адское пламя навеки загасить. Однако ж не вышло. Только обвалы да оползни перегородили дорогу из Коби на Моздок и Грозную. Выходит так, что этим путём надо идти. А здеся чего? Ни единой живой души не осталось, дорога от камней чистая. Вот и попёрся я, старый дурень. От не повезло — так не повезло. Едва лишь мы с Кумой Мамисонский перевал миновали, как приняли они нас честь по чести...
— Кто принял-то, дядя? И зачем тебе понадобилось в Грозную бежать?
— В Грозную бегу за подмогой. Потому как не в мочь нам стало в Коби обретаться. Те, кто жив ещё, шибко голодают. Этери-ханум умолила меня... Эх, не видывал я бабы добрее её. Всем хороша! И не старая, и чернобровая. Одно лишь плохо — не вдовая пока и не нашей веры. Не то б женился. Ей-богу женился! Не покидая Коби!
— Не вдова, говоришь?.. — дробный топот помешал Фёдору задать вопрос.
