— Почему вы не уйдёте?
— Куда нам идти? Весь наш род селился в трёх аулах у подножия Уилпаты: Кюрк
[13], Гермчига
[14], Арс-тох-биав
[15]. Гора любила нас, с незапамятных времён давала хлеб и кров. Так длилось много лет до тех пор, пока Темирбай не убил своего брата — Техмелига. Темирбай и Техмелиг ходили за горы, в Колхиду, в набег. Возвращались с богатой добычей: зерно, карабахские скакуны, ценное шёлковое полотно, невольники. Жили весело. Резвы были их кони, красивы были их женщины. Видел ли ты старуху, казак?
— Видел...
— Черно и морщинисто стало её лицо, плоской стала её грудь, тяжкая хворь искривила её кости, тёмен сделался её разум. А когда-то она, любимая жена Темирбая, блистала красотой. Пятеро её сыновей — все отменные наездники, храбрые джигиты... Так было, пока Темирбай не рассёк грудь Техмелига булатным мечом и сбросил тело его со скалы на поживу падальщикам.
— Добычу не поделили? Жадность? — хмыкнул Фёдор.
— Сыновья Техмелига — Дюси и Тучи — перебили Темирбая и его пятерых сыновей. Гемчигу — их крепость — предали огню. Женщин и детей забрали в рабство. Лишь младшему из сыновей Техмелига — Увайсу — удалось уцелеть и избежать плена. Увайса нашёл на груди Уилпаты скрытую отцом казну, нанял войско и принялся мстить. Два года Уилпата терпел междоусобье, пока наконец не разгневался и не наслал на весь наш род лютую зиму в разгар летнего зноя. Ледяная лавина стёрла с тела горы Арс-тох-биав. А потом пришла чума и довершила истребление нашего рода.
— Зачем ты рассказываешь мне это, Рахим?
— Хочу уйти вместе с вами, когда настанет срок. Хочу найти новую судьбу...
* * *
Фёдор проснулся как от толчка. Утро ещё не наступило. Было слышно лишь, как за стеной возятся овцы да храпит в соседней горнице Мажит. Аймани спала тихо, дышала бесшумно. Фёдор лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Вот Соколик тяжело переступает стреноженными ногами у коновязи, фыркает. Вот тихо заржал. Почему не спит? Фёдор вскочил, накинул бурку, схватил ружьё.
— Ты куда? — сонно спросила Аймани.
— Проведаю Соколика, — тихо ответил он, прикрывая за собой дощатую дверь.
Он вышел в сырую, промозглую ночь.
У коновязи, под навесом рядом с Соколиком, Фёдор увидел силуэты двух коней.
Казак присмотрелся к белоснежному арабскому жеребцу: рассёдланный конь накрыт войлочной попоной, рядом, на коновязи, — знакомое, вышитое шёлком седло и дорогая, отделанная серебром упряжь. Рядом с белым красавцем, голова к голове, пристроился невысокий, лохматый конёк. Темнота не помешала Фёдору различить белые пятна на его пегих боках. Маймун! Там была ещё одна лошадь — жеребец, рыжий, как яркое пламя, огромный, как скала, с коротко остриженной тёмной гривой и длинным хвостом, в двух местах перехваченным чеканными, серебряными обручами. Уж больно походил огненный гигант на боевого скакуна поганца-Йовты. Казак замер, прислушиваясь.
В соседней сакле уже проснулась её старая хозяйка, уже замесила тесто для лепёшек, уже задала корму козе. Фёдор слышал шаркающую поступь старухи, тихое блеяние её козы, фырканье коней у коновязи — и больше ни звука. Спал вымерший аул, спали суровые горы вокруг него. Фёдор вернулся в постель. Аймани лежала неподвижно, накрытая с головой буркой хозяина. Фёдор крадучись, с Волчком наготове обошёл весь дом. Сакля Рахима была пуста, если не считать спящих крепким сном Мажита и Аймани. До самого рассвета Фёдор пролежал без сна, беспокойно прислушиваясь. Ни человеческий говор, ни звук шагов, ни бряцанья оружия — ничто не нарушало тишину. Беспокойный сон настиг его уже при свете дня. Ему привиделся Гасан-ага в полном боевом облачении. Лицо скрыто забралом боевого шлема. За плечом курахского князя верный Али в островерхой шапке из волчьего меха с огромным луком в руках. Сам не свой, как был в исподнем, Фёдор выскочил на улицу. У коновязи внук старухи — кривобокий мальчишка с лицом, обезображенным оспой, поил Соколика из кожаного ведра. Тут же, рядом, прядал белыми ушами снулый Туман.
— Эй, парень! — позвал Фёдор. — Как звать тебя?
— Исламбек, — ответил рябой мальчишка лет пятнадцати, почти ровесник Мажита. Парень был горбат, заметно припадал на правую ногу. Левый глаз его скрывало бельмо, правый же, пронзительно-голубой, как у Аймани, смотрел остро, внимательно. Моровая язва обезобразила его тело, но не отняла жизнь. Зачем?
— Кто был здесь ночью, Исламбек?
— Я спал ночью, — ответил внук старой кабардинки. — А утром бабушка послала меня за водой, чтобы напоить вашего коня и этого вот ишака.
— Где Аймани? Ты видел её?
— Ханум ушла. Взяла шардолг
[16], тиуглиад
[17] и ушла на гору. Охотиться, наверное.
— Кто был здесь ночью? — снова спросил Фёдор.
— Чего кричишь, Педар-ага? — Мажит вышел из-за угла глинобитной хижины — обиталища старого Рахима. — Никого тут нету, кроме нас, да и нам уходить прочь отсюда. Плохое это место. Рахим согласен отдать нам одного их своих коней в обмен на Тумана и небольшую плату. Тебе надо решить, когда мы продолжим путь. Погода в этих местах переменчива — так говорит Рахим...
Мажит подошёл к Фёдору вплотную, внимательно глянул в лицо и повторил тихо:
— Уходить надо из этого поганого места, пока Божья кара не настигла и нас.
* * *
Но они могли уйти не раньше, чем через неделю. Ждали, пока заживут порезы на ногах Соколика. Конь поранился о снежный наст на ледяном боку Уилпаты. Всё это время Фёдор в беспокойстве бродил по лугам вокруг умирающего Кюрка, высматривая следы на берегах безымянной речки, бурным потоком низвергающейся со скалы на краю аула. Искал следы в сырой траве на пустынном пастбище. Спал чутко, карауля Аймани. Случалось так, что она внезапно исчезала днём или ночью. На расспросы отвечала уклончиво или вовсе молчала.
— Странная она, — утешал Фёдора Мажит. — А тут ещё это место... Плохое... Смерть тут повсюду — вот она и страдает.
Гасан-ага и Али обнаружили себя лишь на третью ночь. Оба приходили на ночлег под покровом темноты. Спали в одной из пустующих хибар, прямо на соломе.
И Рахим, и старуха помогали им — носили пищу и воду, обихаживали коней. Гасан-ага за услуги расплачивался серебряными монетами. Все эти открытия стали результатом нескольких ночей, проведённых без сна на ветхом дерновом настиле над коновязью.
И Гасан-ага, и Рахим, и Аймани не особенно таились. Вот только Мажит... Все ночи аккинский грамотей проводил в полном покое на сундуке, укутанный толстым войлочным одеялом, погруженный в крепкий сон честного человека.
